Шун довольный спал на травке, в тени одного из деревьев. Его чуткий сон потревожила парочка "болтунов", что не как не могли наговориться, тем самым мешая отдыхать желтой молнии конохи. Он лениво открыл глаза и посмотрел на Саске и Сакуру.

- Заебали бубнеть, идите нахрен отсюда, оба два!

Рявкнул блондин, после чего закрыл глаза, и надеялся на понимание двух шиноби.

Далекие, едва ли ощутимые отголоски тепла иной раз касаются его отрешенного лица, веют легкими дуновениями его иссиня-черные локоны перед глазами, вынуждая наконец нарушить безмятежность тела и пошевелиться хотя бы в руке. Бледноватые пальцы неторопко выскальзывают из-под широт белого рукава, мерно вздымаясь вверх, чтобы затеряться в непослушных прядях у виска и лишить картину вечера ненужных преткновений. Инфернальный холод в очах неизменно взирает на речное бездонье внизу, тщетно пытаясь прорваться к его темноте сквозь иллюзорно пеструю утопию, разлившуюся по гладям переменчивым разноцветьем заката. Необузданная река, скрывающая в себе одну лишь черноту и одиночество, но вынужденно принимающая на свое зеркало отражение разноцветного рельефа — словно его идеальная метафора. Или же река несет в себе чернь вынужденно, но жаждет различие красок... Как и он сам.

Захлебываясь в непримиримой ненависти, падая в пустоту надломанным камнем, растворяясь в изводящей смоле прозрачной каплей, он никогда не видел главного. Кажется, он никогда прежде не был по-настоящему одинок. Не был тогда... Не является вопреки таковым и сейчас. Возведенные барьеры — перед старшим братом, перед друзьями, перед чуждым ему чувством лишь к одной — безукоризненная ложь самому себе. Вынужденная, чтобы сохранить хлад и не сгореть. Но даже эта мера не в силах оградить от тепла, от напрасного присутствия фигур на тропе, предназначенной лишь ему одному. Все те люди, жизни, что когда-то окружали его мир не только в памяти, были им заражены, окутаны его узами. Равно как и он сам был поражен их нитями, словно гематогенными метастазами. Все они — сродни неизлечимой болезни, коя попадает в организм с одним лишь вздохом, налипает на стенки легких и застревает в груди зазубренной иглой, лишая всякого шанса вздохнуть без сопутствия мыслей, в коих они продолжают жить, даже если наяву все иначе.

Их ореол, подчеркнутый свечением абрис, словно указатель к свету. До них нельзя дотронуться своими почерневшими, налитыми отравленным гневом пальцами. Каждый день остается лишь отчужденно наблюдать за собственным падением в желании не изменять ход этих вещей и беспомощно взирать на них впереди. Руки еще не омыты кровью, они только готовятся тронуть чужие жизни через клинок, но рассудок не перестает сочиться алой, заливая трещины, оставленные судьбами, кои он сам пытался вырезать. Иной раз разум полнится назойливой мыслью, что они преследуют его в стремлении схватить за руку и вытащить в свой мир грез, но они всегда ступают впереди, чем заставляют следовать за их спинами. Нетронутые ядом ненависти, неуступчивые шепоту омертвелых губ, чистые, неподатливые к проискам темноты. Они живут намерением спасти, избавить от очередного падения, даже если сами того не ведают. Остается лишь таить злобу не столько на них, сколько на самого себя, потому что они, «указатели к свету», всегда перед его глазами. Потому что нет ни сил, ни желания их искривить, сжечь, очернить... уничтожить.

И хуже всего, что осознание, в коем маленький мальчик, прежде вышитый из золотой нити, а ныне из черной, откровенно желает спасения, — не навязанная кем-то истина, но его собственная. Надежда, что эти «указатели» никогда не исчезнут, даже если свернуть, закрыть глаза, омыть взор черной пеленой, хранится под самым прочным из оберегов. Частью себя, нетронутой прошлым, хочется верить, что они всегда будут идти впереди, а он неизменно ступать по их следам, свято веря, что идет своей дорогой. Они навсегда останутся ориентиром, даже если он когда-нибудь утратит возможность узреть их хотя бы в воспоминаниях.

Однажды кто-то сказал, что человек рожден, чтобы любить. В этих словах жила непоколебимая вера в мысль, что для человека любить так же естественно и необходимо, как для птицы летать, для рыбы плавать, для хищника — убивать. Тех же, кто пытается отринуть это чувство, он презирал и жалел одновременно, ведь был искренне убежден, что их жизнь даже не уподобляется жизни, а является напрасным существованием.

Когда-то это были его слова. Слова ребенка, знавшего все цвета... кроме черного.

...

Глаза медленно смыкаются веками. В стороне звучит тихий шаг, звучит в унисон биению за грудной клеткой. Мысли о розовом вереске все явственней теснят остальные, возвышая до первых планов рудимент страха, кой неотступно твердит запретом взглянуть на непрошенного гостя. Предчувствие смыкается на горле холодной клешней, наливая в голове опасения — в груди что-то неприятно защемило. Но, спустя мгновения свет вновь касается черноты в его зеницах, вопреки, встречая волнение воды под ногами от мерно проплывающего бутона. А дальше, невольно скользнув в сторону, изумруд в глазах девушки, встречи с коей он предпочел бы избежать.

Брюнет не стал строить вид, что они незнакомы. По тому, как он взглянул на нее, — искоса, внимательно, с едва ли прослеживаемым блеском в черноте эбонита посредь белесых склер, — можно было сказать, что он узнал ее. Даже несведущий за их общее прошлое мог понять, что ее лицо — уже знакомое ему явление. Один из указателей к свету, кой сияет многозначной и совсем иной, отличной от других краской. Но его лик остается неизменным — резанный кусок льдины.

Под тихий тон голоса юноша едва ли поворачивается к ней в голове. Что-то в нем расслабилось — белые ткани на теле слегка осели, утратив опоры в виде напряжения мышц. Легкое движение плеч, но менее чем обычно отстраненный взгляд — как если бы былое напряжение, о котором эта Сакура не могла знать, исчезло. И он только молча наблюдает, как она обращает взгляд к небу, задерживаясь на ее лице гораздо дольше, чем требуется. На лице, лишенном былых румян, и на глазах, утративших застенчивость и стеснение. Прошлое мгновением проползает перед внутренним взором одним цельным, но смазанным фрагментом. Внешняя невозмутимость, подчеркнутая неподвижностью лица, остается неуступчивой к непредвиденному, но внутреннее наполняется горьким сожалением. Замешательство ежится посредь домыслов, но видимой реакции на ее возвращение в его жизнь нет даже в зачатке. В ее миловидном облике он не видит ничего, что могло бы расцвести, как раньше, ни одна из эмоций не оставляет на ней росчерка. А он, оставаясь скупым на ответ, храня молчание, ведет глаза ниже, по ее фигуре, обрисовывая некоторые изменения.

Сакура заметно повзрослела, стала более женственной. Он точно не знал, как правильно описать замеченные им изменения, и откровенно не понимал, почему его взгляд цепляется за такие незначительные мелочи. Или не хотел понимать... 

Кажется, она говорила о вечере, о его красоте, но слова летели мимо, не оставляя за собой следов. Его же слова были бы пусты. Любой из ответов стал бы всего лишь холодным и пустым эхом, неспособным отразить и доли чувств, кои захлестнули его явь, как только черный взгляд наткнулся на розовый «рассвет». Он не ожидал встретить ее здесь... Лучше бы не встречал.

Равнодушные и лишенные всякой эмоции глаза крайний раз скользнули по ее облику. Раньше эти черты были ему до боли знакомы, но ныне являлись чужими, лишь отдаленно похожими на те, кои он когда-то попытался изничтожить. Мысли о ее красоте, о больших глазах, облитых изумрудным глянцем, о миловидном лице, обрамленном розовыми волосами, словно мазками краски на холсте, тихо мелькнули в голове, прежде чем их тут же отбросили как ненужные. Все это уже имело значение ровно столько же, как и их прошлое. А все, что когда-то было между ними, разрушено его руками. Он заставил ее забыть, растереть в пыль все воспоминания, кои были их связью. Но сейчас, стоя подле, чувствуя ее присутствие, Учиха осязал и старые раны, кои вновь раскрывались болезненными ощущениями. 

Черные сходят с розового, отдаваясь желанной тьме за сомкнутыми веками, и он ведет голову куда-то в сторону, тихо шаркая ногой по древесине, чтобы сделать шаг прочь. Молча уйти. Ее боль осталась в прошлом, и он не имеет права ее воскрешать. Но, нога замирает на месте, как и он сам, как только ее голос звучит вновь.

— Нет. — он звучит холодом, но более мягко нежели когда-то в прошлом, — Той, кого бы я мог здесь ждать... больше нет. И мне хочется верить, что когда-нибудь она простит меня... За все.

Юноша мешкает, не в силах решиться на шаг прочь или же навстречу. Но конечный итог внутренних метаний — его место подле нее. Он отводит ногу назад и на ее манер поднимает взгляд к закату. Интерес берет верх над самообладанием и тем, что было бы правильным.

— А ты... Сакура? — тихое «хм» падает в полутишину вечера, как звучное осознание собственного просчета, но, чуть сощурив глаза, он все же добавляет, — Есть ли у тебя кто-то, кого бы ты могла здесь ждать?

Блондин появился в данной локации, и направился к одному из пышных деревьев. Он поставил на дерево дзюцушикиПолет Бога Громаchakra(25) , в малозаметном месте, после чего лег на травку. Шун закинул руки за голову, и закрыл глаза. Он решил вздремнуть в тени дерева, под звуки журчания воды. Что доносилась от рядом протекающей реки. 

Воспоминания о вчерашнем дне пронеслись в памяти зарницей: гора рыбы на лабораторном столе, стерильное сияние больничных коридоров, новое знакомство, десяток металлических штырей, хлёсткие языки пламени, комариный писк, пресный ужин. Затем, более явно, судорожно вздымающиеся жабры, вспоротые брюха, вываливающиеся розовато-белые потроха, помутневшие глаза, слизь, испачканные руки. Картинка сложилась в одну, обросла деталями с ложным металическим привкусом на шероховатой поверхности языка. 

Носок ботинка неприятно заскрежетал по гальке. Мелкие камешки, доселе отзывавшиеся умеренным хрустом под подошвами, зацокали по тропе и врассыпную исчезли в травяной поросли. Взор светлых очей зацепился за подол оживившейся одежды - благородное серебро рыбьей чешуи вспыхнуло на трепещущем алом. 

Харуно ощупала живот, отмечая тяжесть в желудке. Прошло слишком мало времени, чтобы постылая стряпня окончательно переварилась. Казалось, даже зловонный рыбий запах просочился сквозь воспоминания. От него, воображаемого, захотелось блевать. Раздался протяжный страдальческий вздох, прежде чем спазм скрутил нутро с удвоенной силой. Девичье тело пошатнулось вперед и, теперь уже согбенное, замерло в вялой попытке не дать содержимому выплеснуться наружу. Мерное тиканье в висках. Прострация. Слабое шевеление спустя несколько минут. Глаза забегали в поиске ближайшего пристанища и сыскали его в дюжине шагов, под густой раскидистой кроной и толстыми изогнутыми ветвями. Пятерня коснулась древесной коры, корпус тела накренился, сместив центр тяжести так, чтобы основная нагрузка приходилась на локтевую кость правой руки. Глубокий вдох-выдох. Тошнота отступила. Почувствовав облегчение, Сакура обошла дерево, чтобы её не было видно идущим по тропе прохожим, навалилась спиной на поверхность ствола, заскользила ступнями по мягкому дерну и медленно осела наземь. 

«Поход на миссию придется отложить», - она откинула голову назад, сыскав затылком грубую шероховатую опору и, не в силах превозмочь нахлынувшую дремоту, смежила очи.

Время шло. Светило поднималось всё выше над горизонтом. Пастельные пятна мельтешили сквозь сомкнутые веки. В воображении теснился незнакомый, расплывчатый в очертаниях образ - угадывался лишь пол и примерный возраст. Мальчишка, совсем ещё дитя, вольготно носился по поляне и ярко-ярко сиял. Исходившее от него тепло струилось, обволакивало. Изумрудная листва трепетала на ветру, отбрасывая движимые тени, отдаленно напомнившие Харуно водную рябь реки. Тянулись к солнцу стебли одуванчиков. Их горделивые желтые головы бросались в глаза, кислотной яркостью затмевая белую кайму полевых ромашек. Слабая улыбка озарила лицо дремлющей. 

Счастье длилось недолго. Покой и умиротворение исчезли, как только неугодный светоч скрылся за кучевым облаком. Набежавшая тень осклабила пасть и поглотила видение. Мир сузился, окрасился чернотой золы. По обе стороны дороги щербатым забором вытянулись стволы деревьев. Где-то в углу задрожали паучьи сети. В нескольких метрах послышался шорох. Что-то щелкнуло и с глухим стуком повалилось на землю. Вверх-вниз, словно шарик для пинг-понга, запружинила человеческая голова. Визуально тонкий, лихой волосок удерживал её от падения. Она с ужасом смотрела на восковое, безжизненное лицо: синюшные губы натянуты по струнке, как бельевая веревка, веки закрыты, а к глазам и вовсе ведут дорожки запекшейся алой. В её подсознании «он», как и этот мальчик, давно мертв. Гадливое чувство распирало грудную клетку, необъяснимо ломило в плечах. Подступившие слезы, тихие свидетели её слабости, брызнули из глаз. Опять кошмар.

Что-то упало на лицо, сползло по бархату щеки, едва ощутимо коснулось шеи. Она открыла глаза и обнаружила, что две трети дня остались позади. Над головой раскачивалась ветвь, несколько секунд назад освободившаяся от тяжести человеческого тела. Львиная доля опавшей листвы порхающими бабочками успела осесть на траву, оставшаяся часть - была к этому близка. 

Сакура высунула розоволосую голову из-за массивного ствола дерева и огляделась: на речном причале стоял «он» - тлеющий угль её прежней жизни, наибольшее заблуждение отрочества. Живой, невредимый. И профиль «его», знакомый, но забытый, тут же отпечатался в глянце изумруда широко распахнутых глаз. Он повернулся к ней спиной, однако картинка уже отложилась где-то на задворках сознания. Мальчик со злыми волчьими очами давно вырос: стал на голову выше, раздался в плечах. Он собственноручно вычеркнул из её жизни день их последней встречи. Беглое касание пальцев к молочно-белым кистям, распушенные эбеновые пряди волос, малиновый отблеск его чуть влажных губ - все это исчезло из памяти навсегда. Она позабыла того, к кому долгие годы множила в сердце любовь... Что может быть печальнее? Разве что чья-то смерть. Теперь же, весь его собирательный образ - прелестный незнакомец, завладевший её вниманием в послеобеденное время. 

Дневная ясность, голубизна просторов сменились широкой полосой закатного неба с размазанным горизонтом. Однако, даже сейчас, юноша не спешил уходить. Казалось, погруженный в собственные мысли, он практически не шевелился и с легкостью сошёл бы за огородное пугало. Чем дольше она за ним наблюдала, тем противоречивее становились её чувства. Вскоре к описанию можно было добавить ещё два слова: «странный» и «одинокий».

Дабы хоть как-то себя занять, Харуно нехотя срывала подворачивавшиеся под руки ромашки и отбрасывала их лепестки один за другим, до полного исчезновения кружева вокруг горящей солнцем сердцевины. В какой-то момент девушке окончательно наскучило и решение нашлось само собой. Перекатывая между большим и указательным пальцами правой руки стебель лекарственного растения, она сократила дистанцию и стала подле.

Под легкое дуновение ветерка Сакура поворачивает голову в сторону темноволосого. Лепестки продолжают мельтешить, поочередно сменяя друг друга. На его неулыбчивом лице, явно скучающем, выделяется всё та же жгучая, пугающая чернота глаз. Ромашка скользит, скатываясь к основанию большого пальца, и парашютиком улетает вниз. Раскрытая ладонь опускается, повисая плетью вдоль туловища. Мгновение и отражение незнакомца начинает плыть, расходясь змеиными кольцами вокруг цветка. Давящее на мозг молчание длится. В попытке умягчить выражение лица, уголки губ девицы неестественно изгибаются в глуповатой улыбке.

- Сегодня и правда красиво, - констатирует факт Харуно, вперив взгляд на небо в золотистых заплатах. 

Интересующий её вопрос давно вертится на языке, цепляясь за нормы морали в поисках варианта помягче. Незнакомец определенно чем-то расстроен и первая мысль, пришедшая в семнадцатилетнюю голову, что здесь замешана девушка. Кого ещё можно ждать на закате дня столько времени? Так романтично, эх.

- Не пришла, да? - неожиданно для себя вопрошает розоволосая, кидая вдогонку вторую часть фразы, - Ну, человек... которого Вы ждете уже битый час.

"А вот и речка! Надеюсь вода не сильно холодная..."

Промелькнуло в голове у юной представительницы клана Учиха, когда она была уже рядом с рекой и могла наблюдать как солнечные лучики отбиваются блестками на водной глади. Она сразу же нашла подходящее местечко и, сняв с себя верхнюю одежду нырнула в прохладную водичку. Всю усталость будто по заказу сразу же сняло, но малышка решила не спешить и, расслабившись, просто плавала на поверхности.

"Тобирама-сан, они сказали... значит он стал новым Хокаге..."

Малышка слабо улыбнулась. Она понимала, что тот был очень талантлив, но все же сейчас было очень даже завидно. Малышка слабо улыбнулась, после чего посмотрела на свою ручку, после чего сжала кулачок. Но теперь у неё была та сила! так что она точно сможет, как минимум, догнать Тобираму, а там и перегнать, чтобы её признали и выбрали следующим Хокаге! Сарада ещё раз нырнула и поплыла к своей одежде. Выбравшись на берег, она стала обсыхать, наслаждаясь теплым солнцем.

"Нужно ещё много практиковаться, но все же, я уверена, что смогу!"

Последние годы он старался даже не смотреть на людей, намеренно утопая в неизбывном одиночестве. От одного взгляда в сторону чужой жизни становилось невыносимо: боль неизменно проистекала из воспоминаний за грудь, сползая прогорклой змеей к самым ее истокам, чтобы впоследствии обернуться вокруг сердца узлом и вжаться в его придыхания отравой. Каждый вздох — пытка. Каждый удар за грудной клеткой — напоминание о безвозвратно утраченных временах и людях, что до сих пор живут в них, но всего лишь хрупкими воспоминаниями.

Он не помнит ее лица. Вместо, казалось бы, навечно вырезанного в памяти облика его внутренний взор все чаще цепляется лишь за бесформенное пятно, размазанное в кровь. Он отчетливо помнит ее голос, он до сих пор временами ощущает фантом ее нежного касания на собственной щеке, но не ее улыбку и добродушный взгляд. И это осознание обдает беспримесным страхом, выступающим россыпью мурашек на коже. Терять людей страшно, но гораздо страшнее забывать их сквозь года. И каждый раз, когда чувство одиночества прибирает его в свои черные, смолеватые пальцы, рассудок дает слабину, исходя трещинами из вопросов: почему все они достойны нового дня? Почему им всем дано право улыбаться вновь? Почему живы они, но не единственный человек, кой когда-то вился огнем в его груди? Человек, что был его вторым сердцем. Настоящим, живым, бьющимся в унисон искренней теплотой, став ныне лишь безмолвием в извечной тишине, став замогильным холодом, как и он сам. Одни изо дня в день продолжают чертить линию собственной жизни, когда другие в одночасье лишаются такого права и необратимо исчезают в бездне. Чем они лучше нее?

Брюнет тихо выдыхает, чуть размыкая уста. Однотонная чернота его прищуренных глаз все еще неотрывно взирает на зеркалье водной глади где-то внизу, словно то держит внимание к себе через незримую красную нить. Окружение щебечет лишь тихим отголоском, пробираясь в рассудок глуховатым эхом, словно сквозь вату. Но внутренний голос шепчет ему слишком отчетливый, слишком громкий и нужный ответ: «Ничем…». И он всецело признает непреложность этого ответа, готовый, не задумываясь, променять всех этих людей вокруг лишь на нее одну. На то, чтобы вновь воссоединиться с женщиной, коя уже никогда не сможет издать вздох.

Он всегда, сколько помнил свою жизнь «после», стирал былое мироощущение, но на замену ничего не смог подобрать. Он искал истину в свитках с разнообразными техниками, тянулся к ней, швыряя кунаи, пытался дотронуться до нее, закрывая себя эфемерным куском льда, прозябая время в аудитории академии. Среди тех, на кого старался не смотреть.

Он всегда стремился перешить себя на новый лад. Но, распустив старые стежки, нить уже не будет прежней. Ее оконечностью сложно попасть в игольное ушко, однако под рукой нет и не будет нового мотка, как ни старайся его сыскать.

Он каждый день лежит с закрытыми глазами, вслушиваясь в предутреннюю тишину. Вдруг тот самый голос его позовет… Но никто не произносит его имени, потому что мертвые не говорят. И он в ярости тянет из себя очередную нить, до боли закрепляя новый стежок. Пустота его глаз открывается свету, врезаясь ее холодом в белесый потолок, и он снова ждет. Вдруг кто другой его окликнет, из живых, прежде чем войти в комнату и одарить добродушием в улыбке. Но и это — всего лишь давно угасшая греза. Он спрашивает себя: каково это — просто делать вид, что любишь? А после исчезнуть, отпустив ложь, оставшись всего лишь темным очертанием безликой фигуры, мало отличной от многих. Оставшись всего лишь тенью старшего брата.

Когда-то он верил, что ему больше никогда не будет страшно. Ведь он убил все страхи, отрезав их от себя через оборванные связи, чтобы только отыскать тот эфемерный моток с новыми нитями. Но страх налипает на сознание до крайних пор, и лишь здесь их хватка ослабевает, позволяя делать вдох свободнее, без ощущения остроугольного камня в груди. Слабеет, когда его безучастные глаза касаются собственного отражения на воде посреди зеркала чистого неба. Но и это — всего лишь иллюзия, желанная ложь. Ныне необходимая как никогда. Дыхание двух смертей до сих пор ощутимо касается его кожи. Их остекленелые, утратившие блеск жизни глаза следуют за ним с самых лесов, въедаясь в память очередным ожогом, словно насечка на металле, что неизменно лежит перед глазами.

Все инородно, ничто не имеет важности. Ни голоса, ни люди, ни форменный огонь, взлетевший ввысь где-то вдалеке, — он иммунен к проявлениям настоящего. Ему нужна та самая иллюзия, потому что… страх берет верх.

Плавное движение в прыжке, и ветвь пустеет, судорожно раскачиваясь и беспокойно разбрасывая в весомость зелень листвы. Он неслышимо опускается на дощатую твердь скудного речного причала и сближает себя с его кромкой двумя неторопливыми шагами. Речные воды веются непринужденным течением, местами расходясь рябью, прежде чем принять на себя его облик и чистоту неба над ним, а он замирает, словно привороженный, вглядываясь в ее глубины.

Искренность. Ей нет веры. Когда он видит улыбку, снисходительную, удивительную в своей доброте, ему всегда хочется в нее вцепиться. Итачи улыбается точно так же... Никому нет веры. Она тоже так улыбалась, принимая в ответ лишь неподатливый лед. Но она — совсем иное. Она — его ошибка, за кою хочется вцепиться уже в собственное лицо… Нынешняя она.

 Гнев и боль подконтрольны, если уметь их сдерживать. Не лить слезы — особый дар. Чтобы стереть все эмоции, сокрыть их равнодушием, без самокопания не обойтись. В такие моменты он неосознанно ищет, на что можно опереться. И чаще всего находит темную бездну в толще воды у ног. Но тьма по своей природе — тень, чей источник — огонь. В любой темноте можно возжечь огонь, как и во мраке любых воспоминаний могут проступить светлые живые лица. Наруто… слишком живой. Наверное, он никогда не умрет, ведь такие не умирают. Таких не заглатывают чужие и собственные тени. По крайней мере, брюнет хотел бы, чтобы это было именно так. Как не должна впадать в тени и она… Розовый вереск. Розовая вишня. Цветет ли она сейчас? Цветет ли, как того хотела? Цветет ли так, как хотел и он? Вырванный кусок — смогла ли она чем-то его заполнить за эти годы? Или кем-то…?

Осколки старого видения мира чрезмерно режут пальцы, и Саске отбрасывает их в сторону, в самый дальний уголок рассудка, в темноту, в самый глубинный участок внутренних вод. Его пальцы машинально тянутся к груди, зарываясь пальцами в ткань и комкая ее в крепком кулаке. Словно пытаются сжать боль, как два года назад, прежде чем встретить ее последний раз на крыше резиденции.

Уже вечерело. Тень осторожно прирастала к ногам, с опаской выглядывая наружу под свет уличных фонарей. А он «прирос» ногами к месту, отказываясь покидать иллюзию, к которой неизменно тянутся его пустые, охваченные льдом и сожалением глаза. Лазурь неба затухает дневным цветом, плавно переходя в оттенки красного… но с розовыми отливами.

В лучах утреннего солнца воды реки блестели словно расцветы сакуры в весеннем саду. Журчание воды наполняло воздух и создавало иллюзию бесконечной гармонии. С каждой каплей, падающей с высоты, река словно распевала мелодию, пронизанную спокойствием и мудростью веков. По тропе, устланной мягкой травой, шла Хината. Ее длинные темные волосы ласкали ее плечи, а белые глаза окутывали окружающий мир тихим благоговением. Она спокойно продолжала свою прогулку, словно соединяясь со всеми живыми существами вокруг себя. От ее присутствия казалось, что вся природа замирает, чтобы восхищаться ее неподдельной красотой и спокойствием. 

Отдохнув на мосту некоторое время наслаждаясь звуками реки Тсунаде анализировала проделанную работу на водоёме. -"Мусор убран река чиста как прежде, миссия выполнена."-проанализировав итоги блондинка ещё какое-то время смотрела за течением реки и бликами солнца которые так и мелькали в двигающейся воде, после недолгого наблюдения за рекой Сенджу направилась обратно на центральные улицы Коноханакуре. 

Подойдя к реке, парень присел у травки и, немного подумав, снял с себя безумно тяжёлые утяжелители. 

"Эх. как же хорошо без утяжелителей! Даже чувствую лёгкость. Хех". 

Подумал парень. На фоне чудесной погоды зелёная, на деревьях шелестят листья, и Мурасамэ опирался головой о дерево. Ничто не могло помешать его отдыху. (наверное)

И вот Тсунаде вышла к реке она проходила через всю Коноху вдалеке ближе к центру водоёма стояла группа людей в перчатках и с инвентарём для уборки, блондинка решила подойти к ним ведь ей как раз предстояло присоединиться к волонтёрам и помочь им в уборке реки, подойдя ближе Сенджу спросила:

-Здравствуйте,вы волонтёры?-после секундной паузы куноичи продолжила:-Я пришла помочь вам убрать реку.-проговорила Тсунаде и стала ждать ответа.

-Да это мы, спасибо что пришла вот там инвентарь перчатки, сочки и прочие вещи и оснащения предназначенные для очистки этого водоёма,экипируйся и я скажу что делать дальше.-после этих слов Сенджу быстро надела перчатки и прочие приспособления и вещи после чего подошла к молодой девушке что по поприветствовала её в начале и сказала:

-Я готова.-с улыбкой произнесла блондинка и стала ждать указаний. 

-Всем снова здравствуйте,для всех кто только пришёл меня зовут Ада я руковожу этим волонтёрским отрядом и так... Нас всего двенадцать человек шесть человек пойдут убирать мусор с береговой линии, а другие шесть из воды.-после некой паузы Ада спросила новенькую:

-Я могу отправить тебя убирать мусор из воды? У тебя хороший контроль чакры?-после того как командующая отрядом закончила говорить вопрос Тсунаде сразу ответила:

-Да конечно.- ответила Сенджу. 

-Вот и хорошо, а теперь за работу!-С воодушевлением проговорила Ада и все начали работать. Тсунаде сосредотачивая чакру в ногахКонтроль Чакрыchakra(5) ходила по водной глади собирая мусор в пакет который предварительно взяла на месте сбора. Куноичи с энтузиазмом очищала реку пока её подгруппа ответственная за очистку на воде не подозвала девушку помочь,пред карими глазами куноичи предстало огромное по видимому свалившееся от старости огромное дерево плавающее в воде. 

-Помоги нам, впятером мы не справляемся это дерево большое и слишком тяжёлое.-проговорили в синхронно напарники Сенджу после чего блондинка с улыбкой проговорила:

-Я справлюсь не переживайте.- после этих слов руки девушки окутала синеватая аура после чего Тсунаде одной рукой поднялаКулак Чакрыchakra(100) из воды огромное дерево и направившисьКонтроль Чакрыchakra(5) к берегу положила его на землю и разломалаКулак Чакрыchakra(100) его на более мелкие части чтобы команда береговой зачистки смогла отнести их куда надо, волонтёры были мягко говоря в шоке от такой огромной силы у с виду хрупкой и ранимой девушки. Вернувшись на водную гладьКонтроль Чакрыchakra(5) и с нотками некой строгости сказала:

-Ну чего встали то? Продолжаем убирать.-после этих слов все напарники девушки вышли из оцепенения и продолжили убирать мусор. 

-"Этого мусора в воде куча, как так можно загрязнить реку!?"-Мысленно гневалась Тсунаде, но работу не бросала. Через некоторое время уборка была окончена река вновь стала чистой и засияла новыми красками, Сенджу положив весь собранный мусор в специальное место куда ей велела Ада, вернулась на изначальное место, а именно на мост. 

-Благодарю вас всех за проделанную работу, река стала вновь чистой и красивой это самое главное, теперь я вас отпускаю можете идти по своим делам.-С нотками радости проговорила Ада и направилась вместе со своим волонтерским отрядом, а Тсунаде осталась одна на мосту. 

-"Ну что пока отдохну, с этого моста очень красивый вид на реку. "-после этих мыслей Сенджу стала наблюдать за происходящим на реке с моста.