Дорога к реке вела через тихие переулки, где даже шаги звучали приглушенно, словно земля здесь была выстлана не камнем, а мягким войлоком времени. Солнце, поднявшееся выше, уже разогнало утреннюю дымку, и теперь свет лился свободно, омывая стены домов, заборы, мостовые. Воздух был пропитан влагой — не той тяжелой сыростью, что висит перед грозой, а легкой, свежей, будто сама река делилась своим дыханием с округой.  

Такуми вышел к воде в том месте, где берег был не обустроен причалами или мостками, а оставался таким, каким его создала природа — чуть неровным, поросшим густой травой, с пологим спуском к самой кромке воды. Здесь река текла неспешно, ее поверхность лишь изредка морщилась от случайного ветерка, а в глубине, если приглядеться, можно было заметить медленное движение — темные тени водорослей, колеблемые течением, серебристые вспышки мелкой рыбы, ускользающей в тень под берегом.  

Он снял сандалии, ощутив под босыми ступнями прохладу земли, еще не прогретой солнцем. Трава здесь была упругой, сочной, чуть влажной от росы, и каждое прикосновение к ней отзывалось легким покалыванием. Шаг за шагом он спустился к самой воде, где песок, мелкий и однородный, чуть пружинил под ногами.  

Место для медитации нашлось само — плоский камень, почти скрытый в тени растущего у воды ивы. Его поверхность, отполированная дождями и ветрами, была идеально гладкой, словно созданной для того, чтобы на ней сидел человек, желающий слиться с природой. Такуми опустился на камень, скрестив ноги, положив руки на колени ладонями вверх. Глаза его закрылись, но не для того, чтобы отгородиться от мира — напротив, чтобы почувствовать его острее.  

Дыхание замедлилось, став ровным и глубоким. С каждым вдохом он вбирал в себя запахи реки — свежесть воды, чуть терпкий аромат ивовой коры, сладковатую ноту цветущих где-то неподалеку луговых трав. С каждым выдохом из него уходило напряжение, тревога, все те мелкие занозы, что впиваются в сознание за день.  

Тело постепенно становилось тяжелым, почти невесомым одновременно — словно границы между ним и окружающим миром начинали стираться. Кожа ощущала легкие прикосновения ветра, уши улавливали отдаленные звуки — плеск воды, шелест листьев, крик пролетающей птицы. Но эти звуки не отвлекали, а, напротив, вплетались в медитацию, становясь ее частью.  

Внутри, в глубине сознания, тоже начиналось движение — мысли, обычно беспокойные, как осенние листья на ветру, теперь укладывались ровными слоями, успокаивались. Образы прошлого, тревоги о будущем, все это медленно растворялось, оставляя лишь чистый, ясный момент — здесь и сейчас.  

Он не знал, сколько времени прошло — минута, час. В медитации время теряло свое значение, становясь чем-то текучим, неосязаемым. Но когда он наконец открыл глаза, мир вокруг казался ярче, четче, словно кто-то смыл с него тонкий слой пыли.  

Река все так же текла перед ним, солнце стояло выше, а тень от ивы укоротилась, отступив, уступая место свету. Такуми поднялся с камня, ощущая в теле легкую дрожь — не усталость, а скорее пробуждение, как будто каждая клетка наполнилась новой силой.  

Он сделал последний взгляд на воду, на отражение неба в ее глади, и развернулся, чтобы идти дальше. Утро только начиналось, и впереди был целый день.  

Но теперь он был готов встретить его — с чистым умом и спокойным сердцем.