Палевая глубь небосвода плавно утопала в ночной пропасти, растворяясь в черном небытии и скрывая под ее бесцветной смолью ускользающие от глаз краски. Он недвижимо взирал на угасающий рудимент природной иллюминации, всецело отдаваясь почти забытому, но значимому своим звучанием голосу. Голосу, напоминавшему переменчивое придыхание весны, — то ласковый, как тепло первых ветров, то неистовый, как глас самума. Каждое слово, каждый отзвук мерно подступающего к закату вечера уподоблялся огню, ленно затухающему в прощальных мерцаниях где-то вдали. Очередной ориентир к свету во тьме, кой тянет свой луч на единственно верную, но не предназначенную для его пути тропу, вновь развеивает черную реалию. Стена безразличия остается неприступной, лед в отрешении ониксовых глаз бесстрастно взирает на весомость над ними; ни единой, даже маленькой бреши. Но, крохотный проблеск, упрямый и неугасимый, усердно ищет пролом, просвечивает толщу апатии, колеблясь в сознании подобно речной глади под проворством скользящего на ветру бутона. 

Ее голос, словно крохотный отголосок из давно увядших во времени дней, невольно вытягивает в явь самые далекие из образов, кои старательно пытались изничтожить посредь черноты иных воспоминаний. Особенно последние... Когда-то он сочился надеждой и теплом, трогал его, как светлый блик промерзшую землю, но ныне девушка звучит совсем иначе — отчасти сдержанно, почти чуждо, а иной раз с напускным дружелюбием, как полагает простая человеческая вежливость. Эта перемена слишком явно бросалась в глаза, как и напористые ощущения, что прошлое все еще властно над его решениями. Старые сожаления снова оживают, сомнения распускаются сорными побегами под звучание каждой ноты придыхания девушки с розовым волосом, и его взгляд лишь на мгновение наскальзывает на ее образ, прежде чем снова вернуться к вышине под тихое и едва ли слышимое «хм».

Его глаза всегда ютились в объятиях непреложного льда, они всегда источали один лишь хлад, но момент ныне полнил их бесконечной глубиной, словно те не просто скрывают за собой тьму, но зияют бесконечной пропастью, куда свет не в силах протянуть свои золотые нити. Он взглянул на нее, как человек, что взирает на что-то утраченное, но не испытывающий при этом ни сожаления, ни радости. Однако глаза-отражение сердца лишь прячутся под сплошным иллюзорным покровом.

Ощущение себя в тени мыслей, возложенных в разум случаем, стягивают все его нутро, будто каждый уголок кладези за грудной клеткой сдвигает опоенным отравой крюком в один тугой узел. Тонкие движения ее рук, на кои он вновь взглянул лишь краем глаз, ее попытка сложить форму веера из пальцев — череда утонченных жестов, с которых хотелось хотя бы сдержанно ухмыльнуться, подтянуть уголки губ в слабой, но искренней улыбке. Разум наливался красками, отмечался неожиданным контрастом: ее нежность, ее неведение, словно новые тона на старом холсте, где когда-то было место только болезненным оттенкам и патинам из грусти.

В нем не было и доли желания, чтобы она воцарила в себе те оттенки вновь. Воспоминания способны пронзить разум не хуже зазубренной иглы, вонзающей плоть, а он — самая болезненная и острая из этих игл в ее жизни. Необходимость защитить от самого себя — вынужденный камень на дороге, но он продолжает делать шаг в обход, до сих пор оставаясь на этом перроне. Ее взгляд, ее жест в этой новой, неизведанной ею действительности, возведенной в иллюзии — его испытание. Она изменилась, но осталась все той же Сакурой.

Неприятное чувство от ее наивности оседает липкой паутиной на сердце подобно яду, но меж тем окрест в груди делит и незыблемая уверенность, что именно так и должно быть. Прошлое лучше оставить смазанным бельмом, иначе нового ожога на подкорке и опадающей листвы розовых цветов не избежать.

Она говорит, осыпает полутишину вопросами, изживая все стороннее и неважное его действительности, а он лишь взирает на горизонт, уже окрывшийся темным покрывалом.

— Сомневаюсь. — краткий, отстраненный ответ о шансе на прощение звучит почти механически, словно самому себе. 

Ее слова и движения легки, но каждое касается его как раскаленное острие, вынуждая наконец скользнуть черными к заостренному в подбородке личику и открыто повернуться к нему в голове. Заставляют еще раз воззреть этот новый холст, который он страшится испортить своим прикосновением. Внутренний голос вновь звучит словом, что лучше уйти, но намерение сделать шаг прочь всякий раз упирается в невидимую стену. Тишина ночи, волнение внутри и чувство искреннего интереса, влечения, несвойственные человеку с холодной кровью в жилах, — вожделения, кои он не в силах подавить.

Сакура не помнила его, по-настоящему не знала, а он больше не ощущал между ними прежней связи. Она была рядом, телесный сосуд, к коему неосознанно тянулись глаза, высился всего в шаге, но все, что когда-то скрывалось за ним, уже было мертво. Продолжать этот диалог, с каждой секундой вновь проникая в ее жизнь, — безрассудная несдержанность. Но, его глаза хотели узреть, какой она стала теперь, без его тени над ней.

— Мое имя... — слова тихо срываются с губ, холодно, как и всегда, однако в них кроется едва ли различимый оттенок тепла, намеренно смягчающий интонацию. Брюнет сводит взгляд в сторону, устремляясь к пустоте у воды, — Саске. Есть причины, по которым ты не можешь меня помнить.

Говорить о собственной причастности к клану Учиха не было никакого смысла, символ на белой ткани за спиной значил куда больше простых слов.

Юноша без какого-либо интереса вглядывается в россыпь лепестков на воде, чтобы скрыть легкое движение на устах — едва ли заметный след сожаления. Желания, кардинально противоположные в своих ипостасях, вьются в разуме терновой лозой — место рядом с ней осквернено рисками, но шаг вопреки не ведет его прочь. Каждое ее проявление рядом водворяет стремление уберечь Харуно от забытого, но оно меркнет пред эгоистичным, не придающимся контролю порывом вновь стать частью ее жизни, хотя бы на немного и в ином обличии.

Безмолвие затянулось, и он едва ли слышимо обдается излюбленным «хм», дабы снова привлечь к себе внимание. Притянуть ее взгляд к холодной телесной оболочке незнакомого человека с пустыми, будто бездонными глазами, в коих недостижимы даже намеки на эмоциональные просветы.

— Ты не должна помнить, — ее образ вновь неясно отражается в смоляном взгляде его глаз, медленно оторвавшихся от пересвета уличных фонарей на речной глади, — Потому что тогда многие вещи показались бы тебе иначе. 

Учиха не собирался разворачивать сердцевину собственных слов. Пусть ее воображение дорисует недостающие линии.

— Уже слишком поздно. — брюнет произносит слова совсем тихо, вдумчиво, всматриваясь в полусвет лунного диска, показавшегося у аморфной окраины посеревшего в ночи облака, — Пойдем. Я провожу тебя.

Он сам не знал, зачем сказал эти слова. Просто вырвалось, само по себе.

— Я не приму отказа. — не разрывая зрительный контакт, он повернулся к ней торсом в ожидании.

Ему было неважно, какой из ответов ее голос преподнесет его ушам, он так или иначе удостоверится, что она благополучно добралась домой. Проводит ее, ступая рядом, или же сопроводит незаметно от глаз. Несмотря на то, что ночь уже блистала своим молчанием над ними, он не имел слабости в волнениях за ее жизнь, поскольку знал, что она в силах за себя постоять. Просто желание пресечь любую из неприятностей, кои могли испортить ее вечер, было сильнее всего.