Ценитель и созидатель настоящего искусства со скучающим видом выслушивал очередную фанатичную тираду о куклах и их месте на поприще шедевров, иной раз стряхивая с себя россыпи песчинок, что то и дело срывались с крыши на плечи бежевой накидки.

Сасори всегда виделся ему довольно наивным в своих взглядах. Его оккультная вера в куклы и связывающие их нити воплощали лишь безграничное невежество кукловода, и слепоту в отношении настоящей красоты этого мира. А ее неотразимая притягательность могла раскрыться лишь в одном непорочном взрыве.

Каждый взрыв индивидуален в своем проявлении, он неповторим по своей мощи и изяществе, он расцветает и умирает в момент, но он навечно остается в памяти созерцателя. Чего не скажешь о каких-то бездушных ваяниях из дерева...

— Ты говоришь о куклах, связанных с жизнью создателя, но совершенно не понимаешь их истинного значения, гм. — бледноватая ладонь меж тем осторожно проскальзывает в подсумок со взрывным материалом, — Эти твои нити, которые ты принимаешь за один из инструментов искусства, как по мне, только держат в плену, отбирая возможность заниматься творчество свободно. Ты только ограничен своими куклами, живущими за счет проявления твоих же способностей, господин Сасори. — язык ладонного рта мягко проходится по недрам сумки, по ее пустоте на горькое сожаление Дейдары, поскольку отсутствие материала не позволило осуществить замысел и продемонстрировать невежде, каким должно быть истинное искусство. — Но что произойдет, если я взорву или обрежу твои нити? Курьезы твоего искусства будут разрушены, и ты останешься среди бездушной горы кукол, лишенной смысла. Разве это искусство? Я это никогда не признаю.

Искусство Сасори было настоящей иллюзией статичности. Сколько помнил блондин, он стремился создать куклы, кои смогут остаться навечно неизменными, но у него не хватало сил, чтобы оживить их, вдохнуть в них подлинную жизнь. А сам Дейдара принимал себя за полноправного творца искусства взрывов, безоговорочно, не гнушаясь всякий раз заявить, что в его руках каждый взрыв обретает своего рода бессмертие. Его шедевры неповторимы и уникальны, время и перемены не имеют власти над ними.

— И если ты кукловод бездушных деревяшек, то я — настоящий кукловод взрывов. — вынимая ладонь из подсумка, юноша самодовольно улыбается, явно довольствуясь приведенной аналогией, — Но мне не нужны нити, чтобы вдохнуть в свои творения душу, ведь взрыв сам по себе уже является проявлением живой энергии. Он искусно разрушает и создает, поглощает и преображает, гм! А после... исчезает. — Дейдара заметно повышает интонацию с каждым словом, всецело отдаваясь эмоциональной буре внутри, с наслаждением вспоминая всеразрушающий огненный бутон, — Моя красота не подвержена времени и изменениям, она сохраняется в каждом взрыве, который запомнит всякий в этом чертовом мире, гм!

Юноша медленно разводит руки в стороны и в улыбке смыкает глаза, поддаваясь порыву. Даже его голос меняется, словно тот вещает на публику дилетантов, что не в силах осознать и отличить шедевр от посредственной поделки.

— Мои техники артистичны, мои способности безупречны, а мое искусство совершенно. Моя власть над взрывной глиной — не просто изменение ее формы, это настоящий симбиоз между искусством и художником, где каждый взрыв олицетворяет внутреннюю сущность творца.

Он впадает в молчание, дающее Сасори пригоршню времени, чтобы тот смог переварить все услышанное и, возможно, найти в своей голове понимание того, что на самом деле имеет право называться искусством.

— Так что... Господин Сасори, пусть твои куклы и дальше живут за счет нитей, но только один из нас действительно оживляет и дарует душу своим творениям. — Дейдара в очередной раз проходится ладонью по плечу и сходит с места, огибая спокойным шагом своего товарища, — И красота моих будет блистать куда ярче любых слов, которыми ты оправдываешь свои, гм. 

Хмуро оглядывая деланный уют бара, воплощенный лишь чужими заверениями, как оказалось, подрывник движется в его недра. Редкие песчинки то и дело срываются с крыши тут и там, словно снопы золота, рисуя посетителям песчаные дорожки к алкогольному миру или же пачкая одежды, вызывая одно лишь раздражение.

Здесь царила полутишина, нарушаемая лишь редкими отзвуками ударов палочек о фарфор или всплесков горячительных напитков, наполнявших не раз осушенные сосуды. Прихотливая мелодия плавно звучала в воздухе... и голос, блондину до боли знакомый.

Дейдара резко останавливается, бегло оглядываясь вокруг, потряхивая золотистым волосяным хвостом и прядью, прикрывающей половину лица, пока его лазурный глаз не натыкается на ту, чьи способности тоже можно воспринять как инструмент настоящего созидателя. Техники Пакуры были не в меру артистичны, взрывоопасны во всех смыслах, как и ее фигура, способная взорвать мысли всякого, кто на нее посмотрит.

Воссияв кривой ухмылкой, он двинулся к барной стойке.

— А здесь-то наверняка проявят больше благоговения перед моим искусством. — голос, наполненный елеем, резко звучит у плеча Ханзо, — Пакура. И... Какой-то мужик в наморднике? — вопрос, сбивший его с толку, звучал больше для него же, чем для кого-то из этих двоих, поскольку человек с подобной особенностью во внешности — зрелище довольно редкое в Суне, если не единичное.

— Гм... Не скажу, что мне действительно интересно, что у вас тут за посиделки, Пакура, — он занимает свободное место рядом с девушкой, — Однако у меня совсем в горле пересохло. — блондин машет рукой, дабы привлечь внимание бармена, кой в данный момент обслуживал людей на противоположной стороне стойки, — Эй, налей чего-нибудь. Иначе пожалеешь, гм!