Его шаги лишь едва звучат за ее спиной, теряясь в пустоте, будто и не существуют вовсе. Ее силуэт все еще ступает впереди — утонченный, тающий в темноте, подобно сну, кой во времени растворяется в воспоминаниях и остается всего лишь мерклым фрагментом, который нещадно осаждает всякие попытки себя забыть. Безразличие черных на миг устремляется ей вслед, но лишь для того, чтобы усилить раздрай в голове.

А безмолвие ночи, как и прежде, одолевает этот мир. Тьма вокруг тяготеет, размывает очертания всякой формы, придает реалии вид, в коем не различить границу между истиной и обманом. Не распознать слабости, сокрытые от чужих глаз за вязкой смолой. Тусклый отсвет фонарей дрожит по окраинам подопустевших переулков, лишь едва ли вея черноту перед глазами, согревая жалкие попытки мириад мотыля в бездумном стремлении обжечь собственные крылья. Каждый взмах не имеет смысла — неосознанный шаг на эшафот. Каждый удар о раскаленный купол стекла громче и сильнее предыдущего, каждый миг под этим светом рвет телесную оболочку, обнажая податливую огню плоть и превращая ее в жалкое напоминание о неведении, кое ведет лишь к погибели.

Тьма — убежище, что в силах сокрыть все его мелкие, ничтожные слабости, поглотить их в себя и оставить только иллюзию отстраненности, в кою слишком легко поверить. Но стоит шагнуть к свету, каждый раз, как он воплощается в тень, в пародию самого себя, олицетворяя на всеобщее обозрение все свои трещины и изъяны. 

Он краем глаз взирал на эту сцену в спокойствии, с типичным для себя равнодушием, но разум дрожит в самой яркой и навязчивой мысли — свет не спасение. Он не имеет пощады. Он лишь обнажает, вырывая из укромных углов все, от чего хочется навсегда избавиться. Она и есть свет...

Дыхание затихает, и тело в одночасье замирает на месте. Он останавливается так резко, словно следующий шаг ведет в пропасть. Каждое движение редкой уличной толпы размывается в бесформенной массе, Сакура все еще ступает впереди, каждым своим движением уверяя свою фигуру едва различимой в череде безликих теней. Мысль, что возникла подобно импульсу, — та, что заставила сделать шаг в ее жизнь вновь, — теперь кажется инородной, вложенной кем-то в его сознание, как жестокая шутка. Девушка впереди — еще одна его слабость, еще одна иллюзия, коя должна остаться позади. На эту ночь он совсем позабыл то, что должен помнить всегда, потому что ее узы с каждым мгновением отворачивают его взор.

Ее присутствие взывает к чему-то, что не имеет прав на существование. Претворяют воспоминания, что всплывают грезой и наводят его путь к огню за раскаленным стеклянным куполом. К свету. Все это — остроугольный камень на оголенном куске плоти, груз, коего нужно себя лишить. Прошлое уже давно не принадлежит им, нет смысла пытаться ухватиться за него вновь. Путь, что кроется за ним, никогда ему не принадлежал и не принадлежит. Только ей одной. 

Холодное безразличие в глазах возвращается в давно устоявшееся русло, вытесняя собой что-то желанное, что дрожью проносится под кожей змеями и низводится до пустоты. Ее голос, ее улыбка, ее тень — больше не часть его реалии, и он не должен следовать за ней. Он больше не имеет на это права. Все утрачено в выборе, кой сделан им же самим.

— Прости меня... за все. — холодный шепот в пустоту, голос, своим звучанием едва ли заметный для идущей впереди, медленно срывается с поджатых губ. Эти слова предназначены не столько ей, сколько ему, его утраченному прошлому, что и поныне тяжестью давит на грудь. 

Брюнет молча поворачивается к куноичи спиной, украдкой вглядываясь, как где-то в стороне опадает обожженный глупостью мотылек, и растворяется в темнотеШуншинchakra(50) , оставляя после себя лишь клубы пыли, беспорядочно взмывшие ввысь. 

Ночь остается такой, какой и должна быть — пустой, безликой и бесповоротно обделенной их общей реалией.

Вереск цветет, как и прежде, но не для льда за его черными глазами.