Подхваченный эфемерной рукой неспокойного ветра, несясь на скоростях непомерных, неразличимых для обыкновения человеческого глаза, Учиха все дальше отдалялся от краснокаменного здания, мерно утопающего за горизонт. С каждым размашистым прыжком он все ближе и ближе подступал к изолированному куску селения, кой предпочел бы обойти стороной и больше никогда не касаться его земли, запятнанной подобострастием и напускной слабостью пред взором тех, кто восседает во главе всей деревни и легкомысленно распоряжается жизнями более сильных. 

Квартал его рода давно изобиловал душами, что влачили свое жалкое существование в горькой отраве, с особым усердием проявляя раболепие, но в то же время горделиво носили на своих спинах двуцветный веер, охотно принимая на глаза и разум ложную иллюзию без малейшего желания что-то изменить. Цеплялись за жизнь среди них и те, кто с давних пор и по сей день бережно хранили в себе колкие ростки ненависти, что только бесплодно шкрябали по гордости, вкладывая в мысли цели изменить кем-то выстроенные порядки. Однако одно поколение долгие годы сменяло другое, только передавая эти идеи и принципы из уст в уста — никто из них так и не решился сделать шаг к своей «мечте». И пусть расколотый надвое клан и жил двумя жизнями, резонирующими друг другу, их объединяла одна общая черта — страх, шепчущий на ухо строжайший приказ существовать в низком поклоне перед слабыми, загоняя свою силу и возможности в самый дальний угол. В их фигурах Саске еще с детства увидел лишь червей, трепещущих от угрозы в тенях под нависшей ногой. Но больнее всего, где-то там, за грудной клеткой, давалось осознание, что старший брат своим мировоззрением принадлежит кому-то из них. Клан Учиха всегда считался одним из достойнейших в своей силе, но в юнце давно крепилось мнение, что он достоин только погибели... В том виде, кой каждый день предстает перед безразличием его глаз.

Его черные очи подобно двум прогалам в безвременье и пустоту, как и всегда берегли в себе сдержанный гнев, с усилием затянутый стылой пеленой, иной раз пропуская напоказ блеклые искры, источающие одну лишь неприязнь. Зеницы неизменно смотрели вперед, одаривая панораму такой сильной ненавистью, что, казалось, он был готов утопить в крови весь мир, убить всех на своем пути, только бы доказать превосходство собственной крови и выпустить ее из кем-то давно запертой клетки. Его лик отторгал всякую эмоцию или чувство, но то, что действительно лежало на его душе давящим камнем, было сокрыто и невидимо для всех без исключения. И брюнет продолжил бы свой путь, уложенный никому неизвестными целями, перебирая в голове мысли, от коих боль на сердце лишь усиливается и жжет, поглощая весь окрест за грудной клеткой, если бы его взгляд иной раз не проскальзывал по текущей в улочках толпе, цепляясь за фигуры, кои своим видом выбивались из общей массы. Незримые ранее благополучно смешивались с людской сутолокой, становясь ее частью, однако некоторые из них выделялись в общей картине отблеском протекторов, несущих на металле гравировку чужих деревень. Вместе с тем и зеленых пятен в лице шиноби Конохи на улицах стало значительно больше. Саске оставалось лишь слегка щурить глаз в непонимании происходящего.

***

Наконец он мягко приземляется на вершину одной из жилых построек, подняв в воздух небольшую россыпь давно осевшей пыли. Беззвучно соприкоснувшись с кровельным железом, темная фигура замирает в приседе и сверкает черными, обращая трещащий холодом взор на видимый горизонт, прежде чем опустить его вниз и вглядеться в толпу.

Взгляд брезгливый и надменный медленно проскальзывает по округе, то и дело впиваясь иглой в снующих снизу. Учиха высокомерно ведет черноту глаз по волнистой линии, касаясь той до раздражения улыбчивые лица и всякий раз задерживаясь на символах других селений в налобных металлических пластинах или на местных шиноби, пестрящих в течении зеленью одутловатых жилетов. Двое из последних очень кстати забредают на глазах в заведение, расположенное почти что под его ногами, но на противоположной стороне улицы. Ему давным-давно стали безразличны дела Конохи, но сложившаяся ситуация надоедливо взывает к сердцу интересом — наплыв чужаков мог говорить о многом.

Тихое «хм» вклинивается в совсем слабый посвист ветра — и брюнет плавно смахивает с края крыши вниз, касаясь ногами земли напротив дверей бара, непринужденно поправляя пальцами черный локон, ниспавший на стеклянный глаз. В размеренном ритме шагов он тут же ведет себя вперед, коротко и безразлично взглянув на чуть перекошенную вывеску, зияющую названием, коя ни о чем ему не говорит.

Совсем тихо отворяя дверь, Саске спокойным шагом проникает внутрь, рискуя слиться с местным окружением, словно приглушенная черная тень, и минует столпотворение у порога, не испытывая ни малой толики заинтересованности. Очерчивая апатией глаз все вокруг, его снисходительный взгляд безрезультатно ищет хоть какой-то след забредших сюда чуунинов, но находит лишь скопище безликих людей.

Скользя глазами по посетителям заведения, Учиха наблюдает лишь пустые лица и слабые, но разгоряченные на них улыбки. Они гогочат и разговаривают, но он ощущает лишь то, что их жизни ничего не значат. Каждый из них наполнен пустотой и бессмысленностью, кои в его глазах являются лишь олицетворением смысла жизни каждого, кто так или иначе связан с Конохой. 

Барная стойка в конце помещения, обтертая чистотой едва ли не до дыр, чем выделялась в повседневном полумраке этого места, была лишена всякого общества, если не считать за ней добродушного на вид мужчину, бармена. Юноша последний раз непринужденно проскальзывает глазами вокруг и движется вперед, намеренно пропуская мимо взгляда местных обитателей и типовую внешность большинства из них, предательски говорящую о долгой жизни за бутылкой горячительного. 

Он проходит мимо каждой души, коя случайно, или же нет, заглядывает ему в глаза, впоследствии принимая в ответ один лишь холод. Спокойный взгляд смотрит сквозь всех этих людей, будто здесь царит одна лишь кромешная пустота. И даже отдаленно знакомые люди, с коими когда-то пересекалась его тропа, остаются незамеченными, смешиваясь с чернотой равнодушных ему силуэтов. В нем непреложно тлеет безразличие, словно где-то внутри чернеет бездонная дыра и безвозвратно поглощает всякие чувства и эмоции.

Учиха пробирается между столиками, иной раз отстраняясь и уворачиваясь от бредущих навстречу оборванцев. Через мгновения его шаг стихает и фигура останавливается аккурат у барной стойки. Степень надменности его взгляда, упавшего на мужчину, беззаботно трущего стакан, мало с чем сравнима, но бармен встречает его с легкой улыбкой. Его глаза, те глаза, что однажды мерцали радостью и любовью, лежат камнем, лишенным любых осколков человеческого тепла. Он занимает один из пустующих стульев, приветствует безмолвием и заказывает безсладостный, но горьковатый зеленый чай. Глиняный сосуд огибается бледными пальцами, и Учиха становится еще одной тенью этого места, неразличимой среди безличных существ.