Отточенная сталь, не ведавшая ни о жалости, ни о сострадании к человеческому существу, вопреки ожиданиям вольно просвистела по изящной шейке, воспевая тусклым отблеском преддверие кровавой жатвы. Алчущее лезвие лишь на малую толику погрузилось в теплую плоть, едва ли ощутив на себе солоноватый привкус, но, к собственному прискорбию, не окропилось ни на йоту. Легкого взмаха было недостаточно, чтобы очередная беспокойная душа навечно увязла в чистилище Чистого Мира, но хватило, чтобы идеальная кожа фарфоровой белизны одним мгновением разошлась бескровным порезом, брызнув в пустоту лишь крошечной каплей, словно резвой рубиновой птицей, и засочилась светлым багрянцем.

Не его прихоть отметилась на теле Хозуки бесполезной царапиной — неистовый не вкладывал в удар ни чакру, ни намерение убить, ни даже долю от умения в обращении с клинком. Метина, проявившаяся на идеале утонченной шеи, словно смоляная черта на бархатном белесом покрывале, — невольница ее желания. От подобного выпада, нарочито небрежного, неумелого и неаккуратного, увернуться смог бы даже желторотый студент академии, еще не познавший своими невинными пальцами и рукояти куная.

Забуза безмолвно взирал на девушку сверху вниз, замерев телом и мечом в вытянутой руке, повисшим кончиком бритвы подле миловидного личика с явной угрозой и черным желанием оставить на женской фигуре очередную насечку, смертельную на этот раз. Его леденящий взгляд смолистых, широко распахнутых замешательством глаз напирал на неистовый пожар, вспыхнувший в лазурных очах инфернальной искрой безумства. Казалось, даже выражение ее лица очерствело животной алчностью и злым произволением, кои хищный зверь изображает своей добыче, прежде чем досуха испить ее жизнь.

Ее поступок, опрометчивый и непредусмотрительный, ворвался в действительность как дуновение зимних ветров в жаркий летний день, вскруживая голову и спутывая пыльный ворох мыслей. Секундные размышления окутывали его липким туманом, но среди них не было места ответам на вопросы о смысле и причинах, по коим лицо незнакомки заволокла кровожадная и одержимая чернота оголенных инстинктов. Ее спокойный образ, окропленные пристрастием к колким изречениям, мгновенно рухнул, возрождая из своих останков потаенное — инстинкт убийцы.

Вымокший до нитки бинт легонько натянулся поверх вновь охмурившейся физии, заслоняя собой в довольстве растянувшиеся губы — еще никогда, казалось, бессердечный не расплывался в такой ликующей улыбке приятного изумления. Мысль, гласящая, что ему и правда посчастливилось сыскать среди отребья достойного соперника, воспылала в разуме, будто факел среди мутного сумрака надвигающейся ночи. Инстинкт убийства — первостепенность, благодаря которой человек становится инструментом, кой всем своим естеством цепляется за жизнь ради того, чтобы убивать других.

Его оценивающий взгляд холодно сопровождает движение бледной руки, неспешно тянущейся к закаленному в смертях металлу, и Момочи резко отводит лезвие прочь — раньше, чем тонкие пальцы могли бы с ним соприкоснуться. ХииронохаХиироноха снова замирает воздухе, покорно выжидая крови в вытянутой в сторону руке.

— Умру, говоришь? — его голос явно подрагивает в легкой усмешке, а глаза безучастно проходятся по фигуре в черном с головы до ног, подмечая, что та даже не шелохнулась в преддверии атаки, — Теперь… я сама выбираю, кому стоит жить, а кому… нет. — Забуза берет паузу в полуминутное молчание, наблюдая за движениями стройных ног, а затем продолжает, охладев голосом и лицом, — Я верно повторил твои слова, девчонка? Неужели теперь ты все-таки решила меня убить? — тихий, немного натянутый смешок слетает с обтянутых тканью губ, будто в ответ на не слишком удачную, но в целом неплохую шутку, — Ты больше не в безопасности, Хозуки. Будешь подставляться, — его взгляд невольно падает на аккуратный порез, устилающий шею и размытый дождевой водой, смешанной с редкой каплей крови, — Больше не сможешь выделываться на публике.

Одним резким движением мечник стряхивает с клинка влагу и направляет его острие к земле, расслабив руку. Танто противника наконец выскальзывает из ножен на его глазах, и Момочи сжимает рукоять еще крепче, до боли в пальцах и мертвенной белизны на костяшках.

— Чесать языком ты умеешь. Теперь покажи мне, чего ты еще стоишь.