Человеческая жизнь неустанно изобиловала праздничными придыханиями, веясь по ночной череде мириадой бесконечных образов. Золотоносная россыпь мерцаний, размытых в горнилах тётин за пестрым бумажным слоем, как рукотворное воссоздание звездной пучины с черного небосвода, кроила своим теплым отсветом беспорядочные столпотворения, кои ленно растекались по наиглавнейшей уличной артерии деревни в искренних улыбках и неподдельных радостях особенной ночи. Пряные запахи закрутились перед носом, как только они ступили на тропу, вымощенную праздными отзвуками, доносящимися откуда-то с окраины селения. Воздух, сгущенный терпкой амброй прожаренных каштанов, исступленным ароматом различных приправ и легкой горечью сандала, вынуждал лишь слегка нарушить непоколебимость безразличного ко всему лица и едва ли поморщиться в бровях. Околица торжества со стороны чуть заметно наползала на главную улицу людьми и дуновениями, задавая свои ритмы: музыкой, то рвущей высь, то убаюкивающе вязкой; смехом, перетекающим от одной сутолоки в другую; и нескончаемыми шорохами шагов.

Брюнет заметно выдохнул. Пустота в его глазах медленно прошлась по разноцветью силуэтов — по детям, играючи носящим на своих лицах маски различных зверей, по женщинам, носящим на себе яркие праздничные одежды... по главам семейств, ведущих куда-то своих чад... по их лицам, по их улыбкам, по упоению в их глазах... Это место было для него чужим, равным заграничной и чуждой иллюзии счастья. Но внутри он не ощущал отторжения, лишь легкое чувство разобщенности — будто обреченный наблюдатель, шагнувший на порог этой палитры из места и времени, где бесконечно властвует бессветье и абсолютная чернота.

Взгляд вновь скользнул куда-то в сторону, прошелся по огням фонарей, то и дело содрогавшихся на ночной поре в слабом ветерке, и остановился на мальчишке, кой в счастливой улыбке тянул куда-то своих отца и мать за руки. Картина действительности принялась затягиваться чем-то темным, вынуждая смотреть через призму безвозвратно утерянных дней и одной жизни, но громкий смех выдернул его внимание назад, позволяя вернуть спокойствие и наконец обрести порыв уйти подальше от этой смеси радости, предвкушения и легкой суеты.

Его лик недвижим, но в груди тлеет странное чувство от контраста между этим миром и пустотой, к которой он давно привык. И он наконец взглянул на нее, изучая ее реакцию на происходящее вокруг. В этом окружении ее облик приобретал совсем иные черты, Сакура была частью этой яви, которая никогда ему не принадлежала. Розовый волос мягко мерцал в полусвете, как и изумруд в ее глазах, что, казалось, ловил на себе каждый отблеск отголосков фестиваля.

Черный монохром в глазах следует по ее щекам, по ее шее, плечу, талии, искоса подмечая перемены, коих случай насыпает еще больше с каждым ее движением — в плечах, в губах, в резком, но отстраненном шаге. Но даже эти преображения не имели и толику сил заградить собой прошлое, то самое, кое заставляет его продолжать идти подле, по тропе, что ему не предназначена. Она не помнит, не знает, но каждое ее движение, ее непредсказуемость, каждый вздох, ее голос, настойчиво вторящий пустому имени, тянут его за собой через незыблемость незримой нити, кою он до сих пор не смог оборвать.

Саске ступает рядом в молчании, раздаваясь вымеренными шагами. Он держится подле, но чуть в стороне. И он не смотрит на нее открыто, только изредка тянется к ее образу краем глаз, примечая, ненамеренно изучая этот чистый новый кусочек знакомого, но давно утраченного во времени мира.

— Ты сказала, что сегодня особый день. — безразличие в голосе едва пробирается сквозь гул встречной толпы, и юноша переводит взгляд куда-то вперед. — Что ты имела ввиду?