Туман стлался по земле, заволакивая весь окрест подобно влажному одеялу, кем-то намеренно оставленному посреди промозглых ветров. Вился серебряными змеями по невесомости, ленно огибая абрисовые шпили, наползал на самые потаенные уголки колыбели жестокости и бездушия, пропитываясь запахом сырости, гнили и стылой крови.

Он двигался сквозь эту вязкую пелену едва ли различимым силуэтом, растворяясь в ее сгущенных тенях темным, бесформенным очертанием. Каждый шаг — глубокий след на влажном черноземе, ведущий путь куда-то прочь от госпиталя. Без стремлений, без мыслей, без конечных целей. Но, туманный занавес подобится слепому бельму на схмуренных глазах, вырисовывая на своем монохромном холсте осколки минувших дней, от коих многие годы так рьяно стремились скрыться, убежать. 

Чувство собственной неотъемлемости от этой мрачной, густой материи, что всегда укрывает в недрах его истинное лицо, и сейчас вынуждает оскалиться в губах. Понуждает искривить образ под белесым бинтом в мягкой ухмылке, что никогда не ведал сострадания к живому. В холодной, горькой ухмылке. Не из счастья или же радости, но из осознания собственной природы. Шагнув когда-то в этот сумрак по принуждению, мальчик добровольно обрел себя на приверженность ко тьме, позволив собственным демонам вырваться на всеобщее обозрение, чтобы низвести чужие и собственные слабости. Этот шаг никогда не несет в себе отрады или удовлетворения — это холод, извечный привкус металла на устах, неизменная принадлежность к миру, в коем нет места жалости или сочувствию.

Рана, кровь и тьма — незыблемые остовы его существования. И боль... Но боль — всего лишь еще одна тень, повисшая в голове, фантом, всего лишь фон мыслям о силе.

Пальцы, искромсанные шрамами и свежей ссадиной, осторожно ложатся на руку, мерно проскальзывают по коже к плечу — месту, где вьется небрежно зашитый порез, пульсируя жгучей волной напоминания, что тело всё ещё живо. Забуза всегда был убежден, что сила — слово, давящее на сознание, сродни остроугольному камню, незримому, но ощутимому, как лезвие ножа, кое лишь до момента прячется в завесе. И сила, как и нож за свой отблеск, всегда требует что-то взамен. Как те глаза, кои уже никогда не смогут посмотреть на этот мир. Он убил их всех — как давно это было? Вечность назад или лишь вчера? Алая, пролитая под крик и слезы, уже затесалась во времени, но все еще не успела иссохнуть в памяти, все еще стекая густыми и теплыми пятнами по рукам. Кровь тех, с кем приходилось делить пищу и кров, обмениваться мечтаниями и самыми сокровенными из мыслей. Кровь тех, чьи очи больше не взирают на него с презрением или страхом — теперь все они только напрасное воспоминание, пустые глаза за матовым ледяным налетом.

Дымка обвивала его, как старый союзник, что всегда ступает подле, — с самого первого из моментов, когда воцарилось понимание, что жизнь и смерть разделяет лишь тонкий, почти неосязаемый барьер. Они дышали в унисон друг другу, долгие годы делили между собой тишину, коя бессменно затягивает отголоски предсмертного стона. Туман скрывает все, даже слабость, но для того, кто никогда не режет дважды, это был кровавый туман, и только он по-настоящему знал сокрытого в себе монстра.

Сила — не острота кромки меча. Меч — всего лишь инструмент, как и кровь, что проистекает по жилам. Он забрал их жизни голыми руками, без меча. Изничтожил последний вздох каждого из выпускников академии, чьи имена теперь не значат ничего. Когда-то «перспективное мясо» оказалось всего лишь очередной ступенью большой гряды иных, через кою он перешагнул без сочувствия. Опавшие, сгнившие, как осенняя листва, безликие, всеми забытые... Теперь туман скрывает их слабость. Быть сильным в мире, где беспомощность недопустима — непреложное правило и проклятие.

Мысли о силе и прошлом в одночасье осыпались мелкой крупицей, как только он остановил свой шаг возле закоулка, скрывающем в своей тени возню неизвестного. Хрипловатое дыхание, запах страха и пота. Мальчишка лет тринадцати. Жалкий. Дрожащий, как рваный лист в дуновении ветра. Пораженный слабостью в форме куная, торчащего грязной рукоятью из живота. Протектор на лбу выдает в нем инструмент этой страны. Сломанный, а потому уже ненужный руке этого селения. Карие безразлично скользнули к лицу подступающего к нему силуэта, но увидели не его, а совсем иной образ. 

Слабость — предательство жизни. Слабые недостойны даже желания существовать...

Мольбы о помощи с трудом пробиваются через тяжелое дыхание юнца. Он с натугой ступает по земле и тянет руку в надежде на снисходительный ответ. Он только что избежал смерти, или же только думал, что избежал.

Так или иначе... Сильные всегда настигают слабых.

Момочи склоняется чуть вперед, ни на миг не отрывая слегка расширенные в презрении глаза от «мяса». Глупец. Просить о помощи — признать себя слабаком. В его мире нет места для таких, как этот мальчишка.

— Ты ищешь помощи? — хлад голоса режет полутишь подобно лезвию. Он делает шаг навстречу, позволяя стороннему взгляду узреть себя воочию. — Помощь получают сильные. Те, кто способен ее взять.

Чаяние на снисходительность в одночасье стирается страхом в детских глазах. Забуза всегда наслаждался подобным моментом — когда взгляд жертвы наконец восполняется осознанием. Осознанием того, что она уже мертва.

Грубые пальцы методично вздрагивают в невесомости, прежде чем в одном резком рывке лечь на горло жертвы и промять кожу до гортани, смять голосовые связки в труху. Тихий возглас отражается от стен переулка эхом, впоследствии оборачиваясь глухой, совсем неслышимой хрипотой. Мгла замерла в ожидании, стянув влажным воздухом звуки извне, будто старалась скрыть двоицу от ушей внешнего мира.

— Ты слишком слаб, чтобы жить, — ноги мальчика медленно оторвались от земли, покорно отдавшись тремору. Детский глас смотрел на мужчину, как на чудовище. В его черных как смоль зеницах клубился страх, уподобляясь окружавшей их пелене, поднимался из глубин наивного детского сердца, разливаясь по лицу бесконечным ужасом. Инстинкт выживания заставлял его хотя бы попытаться вырваться, беспомощно царапая пальцы на шее, но каждое усилие разбивалось о холод неподатливой хватки. Забуза не отводил взгляда, беспристрастно взирая через чуть округленные глаза, как жизнь покидает «никчемный инструмент» в его руке, выходит наружу через слезы и кровь, постепенно окрасившую губы юнца. — Этот мир принадлежит сильным. Тем, кто не боится убивать.

Он чувствовал, как жизнь тает под натиском его пальцев. Хрип гаснет, как и свет в закатившихся назад глазах. Мальчик был мертв прежде, чем его тело рухнуло на мокрую землю, впитывая в себя влагу и укутываясь сизой дымкой. 

Глаза Момочи скользнули ниже, с отвращением упали на тело с холодным равнодушием. Сила — не привилегия и не дар. Это проклятие, кое принимают с кровью на руках. Он знал это, потому что смотрит на смерть в чужих глазах уже давно. Чужая слабость всегда становится чьей-то силой.

— Туман скроет тебя, как он скрывал всех до тебя.