Безмолвие. Люди привыкли прятаться и убегать… от самих себя. Исключительно вожделеют юркнуть в возведённую ими же твердыню, как в последний оплот обороны, рьяно пытаясь спастись от шквалистого ветра вопросов, зябкого дождя откровений и раскатистой грозы неразумения. Ведь им там столь уютно, словно дикому зверю в тёмной норе: не видно очей, не слышно судорожного дыхания, лишь пульс, что тихо, однозвучно отбивает ритм тревоги и непреложного страха.

Молчание — это щит. Скутум, за коим пытаются сыскать спасение от чужих аспектов, воззрений и осуждений. Он как незыблемая крепостная стена: грубая, холодная, немая. За ней можно скрыться от боли, избежать конфронтации с правдой, можно навсегда запереться от жестокого мира, оставаясь лишь блеклой тенью на фоне чужих голосов.

Но антимония в том, что безгласая тишина не спасает. Она обманчиво кажется утешением, но в глубине её необъятной, всеохватывающей пустоты, эхом гуляют слова, что не были сказаны, шаги, что не были сделаны, сентимент, что не был прожит. Она становится вязкой трясиной, где копотливо утопает душа, мечущаяся между страхом быть услышанной и страхом быть непонятой. Человек наивно привык полагать, что молчание избавляет от страданий, он не понимает, что в этой тишине его сердце продолжает истошно, тягостно кричать, но эти возгласы уже никто не услышит, а после оно и вовсе забывает, как звучит собственный голос.

Молчание — не спасение, а петля, затягивающаяся медленно, но неизбежно. Может стоит рискнуть и заговорить?

Тишина вновь воцарилась между ними, но теперь она была иной. Она уже не висела в воздухе, не ожидала, что кто-то осмелится её разорвать. Теперь она была наполнена смыслом. Её слова, несмело, украдкой пробившиеся в этот мрак, отдавались эхом внутри него, расходились кругами на водной глади, плектром играли на стальных струнах души. Он лишь молча смотрел на неё — этот хрупкий, безвольный, окутанный сдержанной покорностью силуэт и белёсые глаза, перед которыми застыла абсолютная пелена, что мешает видеть собственные горизонты. Когда она говорила, Учиха слышал неуверенность, робость, незримую тень сомнений и страх, явственно ощущал их в дрожи её голоса, уловил едва заметный тремор узких, тонких пальцев рук. Монументальная, статная фигура мерно сократила дистанцию, да так, что между ними осталось около метра, заслонив пред ней весь здешний антураж, он сделал это совершенно намеренно, дабы вогнать новоявленного собеседника в краску ещё сильнее.

«Цепи, которые нельзя сбросить…» — из его уст вырвался лишь язвительный «хмык». В этот самый момент они встретились взглядом.

— Часть тебя значит… я видел людей, что сжимали свои цепи крепче, чем оружие в руках. В конечном итоге они падали под их гнётом, так и не осмелившись больше подняться. — он смотрел на неё, в черноте его глаз не было места жалости и порицанию, лишь пронизывающий хлад филигранно заточенного лезвия, что вскрывает тёплую плоть. — В этом мире нет оков, кроме тех, что принимаешь ты сам.

Мадара знал, что такие, как она, никогда не разорвут цепи и рано или поздно они лишь рухнут замертво под их тяжестью. Они родились с ними. Живут с ними. Умрут с ними.

Холод. Он было для него родным. Он был в нём с самого рождения — в отрывистых голосах старших, в ожесточённых тренировках, в судьбе, что никогда не оставляла выбора. Сильный или слабый. Победитель или почивший. Двух вариантов не существовало, лишь один. Всё остальное — иллюзия. Когда-то он тоже задавался вопросами. Когда-то он тоже слышал, как ему говорили, что «есть вещи, которые нельзя изменить». Когда-то он тоже искал ответ. Но перестал ли?

— «Ноша»… «обязан»… — твёрдый, надменный тон его голоса вспорол мглу, на его устах начала вырисовываться ироничная, едва аспидская ухмылка. — Знаешь, в чём между нами разница, Хьюга? — он выдержал непродолжительную паузу, выбрав оптимальный временной интервал и ни на йоту дольше, дабы собеседник физически не смог ответить на поставленный вопрос. — Я сам выбрал эту ношу и сделал её своей.