Невесомость звуков ночной реалии кутает весь окрест, заставляя взглянуть на этот мир совершенно другими глазами. Безлунная тьма ложится на селение подобно мягкому плату, охватывая своим беспросветом каждый закоулок, каждый уличный излом, каждый взгляд, в старании придать яви уместные лишь пустоту и тишину. Тьма скрывает все вокруг, оставляя лишь воспоминания. Но те из них, что глубоко пускают корни в прошлое, на несколько порядков чернее. Бледный отсвет уличного фонаря едва ли протягивает свое блеклое злато в бесцветную повсеместность, ореолом огибая силуэты людского течения, тонкой нитью продевает их лица, подсвечивая их пустоту. Тепловатое свечение догорает высоко над головой. Аромат пряного дыма и сладкой ваты вмешивается в запах сырой брусчатки, на кою медленно оседает ночной хлад. Праздник стремится к завершению — улица осыпана конфетти, то и дело подхватываясь ленивым веяньем ветра, шурша о камень, и уносятся в темноту узких переулков.

Он высится в этой полутьме, под сводами чужих мыслей, лишь на долю беспокойно ощущая, как его же собственное безмолвие теснит его. Изогнутые тени неустанно плывут мимо, то появляясь, то исчезая в бесплотной смоле, но ни одна из них не соприкасается с его собственной. Чужие силуэты, мириады фигур из черноты, сливающиеся друг с другом, движутся, говорят, живут. Но для него они лишь отголоски чего-то далекого, эхо мира, в коем он не существует. Они соприкасаются с ониксом в его бесстрастных очах, но он не ощущает их присутствия. Он — один среди множества, и даже если протянуть руку, ладонь пройдет сквозь. Все вокруг — инородная ему реалия. Ни возгласы случайных прохожих, ни глас порока в лице опьяненного старика не могут сыскать в нем должной реакции. Брюнет оторван, отделен от общей картины. В безразличии за глазами настойчиво блестит воспоминание, будто изъеденная временем фотография. Отрывок из прошлого, коему уже никогда не занять свое место в настоящем или же будущем.

Шаг за шагом ее образ теряется в пропасти из чужих фигур, растворяясь в этой уличной какофонии голосов, лиц и движений. Все это не имеет формы, сливаясь в единую массу, кою он не в силах различить. Вероятно, это должный ход вещей. Возможно, именно для этого он когда-то и сделал выбор за нее. Чтобы она жила дальше без желания оглянуться в его сторону. Чтобы двигалась вперед, не вспоминая и не зная его имени. Но каждое ее движение прочь все сильнее наливает узел за грудью.

Юноша резко обрывает шаг, замирает, взирает вслед уходящей семье, чуть повернувшись в голове. Мужчина, женщина и ребенок — такие простые, такие обыденные обличья, но сожаление во взгляде цепляется не за них, как за что-то, от чего невозможно отвернуться. Черты их лица неразличимы, только абрисы, но этого достаточно, чтобы за грудной клеткой с новой силой разлился жгучий лед.

Рисунок, запечатленный в памяти с давних пор, до сих пор болезненно ясный, будто вырезан на внутренней стороне век. Глава семейства ступает чуть впереди, удерживая прямоту в спине и твердость в каждом шаге. Мать рядом, мягкая, с теплой улыбкой на устах, взгляд полный любви. Их младший сын семенит следом — еще совсем юный, еще неуверенный, но всеми силами старается шагать вровень. Тепло их присутствия ощущается даже в этом воспоминании, даже здесь, посреди посторонних, коих он не знает и не хочет знать. Жаль, что воспоминания навечно так и останутся всего лишь воспоминаниями.

Сакура что-то говорит. Произносит его имя? Вероятно. Слова соскальзывают с ее губ, но не оставляют в его сознании ни следа. Звучание ее голоса — живое, теплое, но слышимое им словно сквозь водную толщу. Слова теряются. Этот миг существует лишь для отголосков давно увядших дней, глухих ударов сердца и ощущения пустоты, поселившейся глубоко внутри. И лишь прикосновение пробивает глухую тишину, коя с каждой секундой тянет ко дну. 

Легкое давление на плечо — не сильное, не требовательное. Но его тело отзывается инстинктивно. Мышцы крепнут до неподатливой тверди, но напряжение не распадается на агрессию. Оно замирает в теле, будто в камне, который только-только начал трескаться, но не позволил себе разрушиться. Крепнут, словно его коснулась не нежность женских утонченных пальцев, но притязание на жизнь на острие металла. Он не отстраняется, но и не отвечает на неожиданное прикосновение, застыв натянутой струной.

Доля секунды, он позволяет себе задержать дыхание. Потворствует себе ощущать тепло чужой длани сквозь тонкую белоснежную ткань. Дозволяет поймать себя на мысли, что это... знакомо. Мгновением кажется, что ее тепло проникает сквозь. Она касается его так, как уже делала это когда-то в прошлом. Касается так, как если бы ничего не изменилось. Но изменилось слишком многое. А затем момент рассыпается мельчайшим осколком в забытье. Ладонь сходит с плеча, будто ничего не было, будто мимолетная дрожь под ней — далекий мираж, будто его взгляд, рухнувший в изумрудные долы, задержавшийся в их плену дольше, чем следовало бы, — очередной холодный укол. Но за видимой наледью скрывается восход, незримый для иных глаз.

А после она уходит, а он остается на месте, позволяя ей отдалиться. Позволяя этой ночи сложиться ровно так, как должна была — без его молчания подле. Позволяет ей шаг за шагом исчезать в полутьме улицы, постепенно стать частью этих безликих теней. Его образ неподвижен, зеркален лишь пустотой, но за ним слишком много сокрытого, коего он не желает показывать. Нет нужды идти за ней. Это не должно иметь значения.

Камень тихо шуршит под подошвой сдвинувшейся в сторону ноги, Саске чуть поворачивается торсом в противоположную от нее сторону. Взгляд сходит в пустоту, лишь на краткий миг, прежде чем вновь протянуться к ее спине. Мысли снова спутываются в моток. Вся ночь — одна сплошная ошибка. Или ошибкой служит то, что было до нее два года назад. Словно смерть воспоминаний о нем — это смерть их общей реальности, в коей жил и он сам.

Тело протестует, отказывается двинуться прочь. Не должен. Не имеет права. Это ее греза, и он не в праве за ней вновь следовать. Его собственное присутствие – лишь тень, след от чего-то, что давно потеряло свою форму.

Но ноги двигаются значительно раньше, чем решение воплощает свое право. Бесшумный рывокШуншинchakra(25) — тело подчиняется чувству, сокращая расстояние, кое он не желает видеть. Он слышит шорох ткани, легкие взмахи широких рукавов, когда земля уходит из-под ног. Фигура мягко опускается подле нее, бесшумно соприкасаясь с твердью подобно тени, незримой сущности, явившей себя из пустоты.

— Я пойду с тобой, — голос звучит ровно, холодно, будто произносит незначительные для себя вещи. Будто это очередное решение, кое не стоило раздумий и метаний между тем, что было бы правильно, и желанием, кое вынуждает лишь противиться самому себе.

Саске смотрит на нее краем черных, мимолетно, прежде чем снова взглянуть вперед, сощурив глаза в осознании.

Холод. Безразличие. Мраморная беспечная маска, отполированная годами. Будто этот шаг ничего не значит. Словно дрожи нет места под кожей. Верно гул не отдается в висках.

Нет объяснениям. Нет эмоциям. Нет права сделать что-то иначе. Только холодное принятие очередной ошибки, с коей еще предстоит разобраться.

Розовый «вереск» все еще цветет, и длань все еще тянется к его лепестку.