Далекие, едва ли ощутимые отголоски тепла иной раз касаются его отрешенного лица, веют легкими дуновениями его иссиня-черные локоны перед глазами, вынуждая наконец нарушить безмятежность тела и пошевелиться хотя бы в руке. Бледноватые пальцы неторопко выскальзывают из-под широт белого рукава, мерно вздымаясь вверх, чтобы затеряться в непослушных прядях у виска и лишить картину вечера ненужных преткновений. Инфернальный холод в очах неизменно взирает на речное бездонье внизу, тщетно пытаясь прорваться к его темноте сквозь иллюзорно пеструю утопию, разлившуюся по гладям переменчивым разноцветьем заката. Необузданная река, скрывающая в себе одну лишь черноту и одиночество, но вынужденно принимающая на свое зеркало отражение разноцветного рельефа — словно его идеальная метафора. Или же река несет в себе чернь вынужденно, но жаждет различие красок... Как и он сам.

Захлебываясь в непримиримой ненависти, падая в пустоту надломанным камнем, растворяясь в изводящей смоле прозрачной каплей, он никогда не видел главного. Кажется, он никогда прежде не был по-настоящему одинок. Не был тогда... Не является вопреки таковым и сейчас. Возведенные барьеры — перед старшим братом, перед друзьями, перед чуждым ему чувством лишь к одной — безукоризненная ложь самому себе. Вынужденная, чтобы сохранить хлад и не сгореть. Но даже эта мера не в силах оградить от тепла, от напрасного присутствия фигур на тропе, предназначенной лишь ему одному. Все те люди, жизни, что когда-то окружали его мир не только в памяти, были им заражены, окутаны его узами. Равно как и он сам был поражен их нитями, словно гематогенными метастазами. Все они — сродни неизлечимой болезни, коя попадает в организм с одним лишь вздохом, налипает на стенки легких и застревает в груди зазубренной иглой, лишая всякого шанса вздохнуть без сопутствия мыслей, в коих они продолжают жить, даже если наяву все иначе.

Их ореол, подчеркнутый свечением абрис, словно указатель к свету. До них нельзя дотронуться своими почерневшими, налитыми отравленным гневом пальцами. Каждый день остается лишь отчужденно наблюдать за собственным падением в желании не изменять ход этих вещей и беспомощно взирать на них впереди. Руки еще не омыты кровью, они только готовятся тронуть чужие жизни через клинок, но рассудок не перестает сочиться алой, заливая трещины, оставленные судьбами, кои он сам пытался вырезать. Иной раз разум полнится назойливой мыслью, что они преследуют его в стремлении схватить за руку и вытащить в свой мир грез, но они всегда ступают впереди, чем заставляют следовать за их спинами. Нетронутые ядом ненависти, неуступчивые шепоту омертвелых губ, чистые, неподатливые к проискам темноты. Они живут намерением спасти, избавить от очередного падения, даже если сами того не ведают. Остается лишь таить злобу не столько на них, сколько на самого себя, потому что они, «указатели к свету», всегда перед его глазами. Потому что нет ни сил, ни желания их искривить, сжечь, очернить... уничтожить.

И хуже всего, что осознание, в коем маленький мальчик, прежде вышитый из золотой нити, а ныне из черной, откровенно желает спасения, — не навязанная кем-то истина, но его собственная. Надежда, что эти «указатели» никогда не исчезнут, даже если свернуть, закрыть глаза, омыть взор черной пеленой, хранится под самым прочным из оберегов. Частью себя, нетронутой прошлым, хочется верить, что они всегда будут идти впереди, а он неизменно ступать по их следам, свято веря, что идет своей дорогой. Они навсегда останутся ориентиром, даже если он когда-нибудь утратит возможность узреть их хотя бы в воспоминаниях.

Однажды кто-то сказал, что человек рожден, чтобы любить. В этих словах жила непоколебимая вера в мысль, что для человека любить так же естественно и необходимо, как для птицы летать, для рыбы плавать, для хищника — убивать. Тех же, кто пытается отринуть это чувство, он презирал и жалел одновременно, ведь был искренне убежден, что их жизнь даже не уподобляется жизни, а является напрасным существованием.

Когда-то это были его слова. Слова ребенка, знавшего все цвета... кроме черного.

...

Глаза медленно смыкаются веками. В стороне звучит тихий шаг, звучит в унисон биению за грудной клеткой. Мысли о розовом вереске все явственней теснят остальные, возвышая до первых планов рудимент страха, кой неотступно твердит запретом взглянуть на непрошенного гостя. Предчувствие смыкается на горле холодной клешней, наливая в голове опасения — в груди что-то неприятно защемило. Но, спустя мгновения свет вновь касается черноты в его зеницах, вопреки, встречая волнение воды под ногами от мерно проплывающего бутона. А дальше, невольно скользнув в сторону, изумруд в глазах девушки, встречи с коей он предпочел бы избежать.

Брюнет не стал строить вид, что они незнакомы. По тому, как он взглянул на нее, — искоса, внимательно, с едва ли прослеживаемым блеском в черноте эбонита посредь белесых склер, — можно было сказать, что он узнал ее. Даже несведущий за их общее прошлое мог понять, что ее лицо — уже знакомое ему явление. Один из указателей к свету, кой сияет многозначной и совсем иной, отличной от других краской. Но его лик остается неизменным — резанный кусок льдины.

Под тихий тон голоса юноша едва ли поворачивается к ней в голове. Что-то в нем расслабилось — белые ткани на теле слегка осели, утратив опоры в виде напряжения мышц. Легкое движение плеч, но менее чем обычно отстраненный взгляд — как если бы былое напряжение, о котором эта Сакура не могла знать, исчезло. И он только молча наблюдает, как она обращает взгляд к небу, задерживаясь на ее лице гораздо дольше, чем требуется. На лице, лишенном былых румян, и на глазах, утративших застенчивость и стеснение. Прошлое мгновением проползает перед внутренним взором одним цельным, но смазанным фрагментом. Внешняя невозмутимость, подчеркнутая неподвижностью лица, остается неуступчивой к непредвиденному, но внутреннее наполняется горьким сожалением. Замешательство ежится посредь домыслов, но видимой реакции на ее возвращение в его жизнь нет даже в зачатке. В ее миловидном облике он не видит ничего, что могло бы расцвести, как раньше, ни одна из эмоций не оставляет на ней росчерка. А он, оставаясь скупым на ответ, храня молчание, ведет глаза ниже, по ее фигуре, обрисовывая некоторые изменения.

Сакура заметно повзрослела, стала более женственной. Он точно не знал, как правильно описать замеченные им изменения, и откровенно не понимал, почему его взгляд цепляется за такие незначительные мелочи. Или не хотел понимать... 

Кажется, она говорила о вечере, о его красоте, но слова летели мимо, не оставляя за собой следов. Его же слова были бы пусты. Любой из ответов стал бы всего лишь холодным и пустым эхом, неспособным отразить и доли чувств, кои захлестнули его явь, как только черный взгляд наткнулся на розовый «рассвет». Он не ожидал встретить ее здесь... Лучше бы не встречал.

Равнодушные и лишенные всякой эмоции глаза крайний раз скользнули по ее облику. Раньше эти черты были ему до боли знакомы, но ныне являлись чужими, лишь отдаленно похожими на те, кои он когда-то попытался изничтожить. Мысли о ее красоте, о больших глазах, облитых изумрудным глянцем, о миловидном лице, обрамленном розовыми волосами, словно мазками краски на холсте, тихо мелькнули в голове, прежде чем их тут же отбросили как ненужные. Все это уже имело значение ровно столько же, как и их прошлое. А все, что когда-то было между ними, разрушено его руками. Он заставил ее забыть, растереть в пыль все воспоминания, кои были их связью. Но сейчас, стоя подле, чувствуя ее присутствие, Учиха осязал и старые раны, кои вновь раскрывались болезненными ощущениями. 

Черные сходят с розового, отдаваясь желанной тьме за сомкнутыми веками, и он ведет голову куда-то в сторону, тихо шаркая ногой по древесине, чтобы сделать шаг прочь. Молча уйти. Ее боль осталась в прошлом, и он не имеет права ее воскрешать. Но, нога замирает на месте, как и он сам, как только ее голос звучит вновь.

— Нет. — он звучит холодом, но более мягко нежели когда-то в прошлом, — Той, кого бы я мог здесь ждать... больше нет. И мне хочется верить, что когда-нибудь она простит меня... За все.

Юноша мешкает, не в силах решиться на шаг прочь или же навстречу. Но конечный итог внутренних метаний — его место подле нее. Он отводит ногу назад и на ее манер поднимает взгляд к закату. Интерес берет верх над самообладанием и тем, что было бы правильным.

— А ты... Сакура? — тихое «хм» падает в полутишину вечера, как звучное осознание собственного просчета, но, чуть сощурив глаза, он все же добавляет, — Есть ли у тебя кто-то, кого бы ты могла здесь ждать?