Последние годы он старался даже не смотреть на людей, намеренно утопая в неизбывном одиночестве. От одного взгляда в сторону чужой жизни становилось невыносимо: боль неизменно проистекала из воспоминаний за грудь, сползая прогорклой змеей к самым ее истокам, чтобы впоследствии обернуться вокруг сердца узлом и вжаться в его придыхания отравой. Каждый вздох — пытка. Каждый удар за грудной клеткой — напоминание о безвозвратно утраченных временах и людях, что до сих пор живут в них, но всего лишь хрупкими воспоминаниями.

Он не помнит ее лица. Вместо, казалось бы, навечно вырезанного в памяти облика его внутренний взор все чаще цепляется лишь за бесформенное пятно, размазанное в кровь. Он отчетливо помнит ее голос, он до сих пор временами ощущает фантом ее нежного касания на собственной щеке, но не ее улыбку и добродушный взгляд. И это осознание обдает беспримесным страхом, выступающим россыпью мурашек на коже. Терять людей страшно, но гораздо страшнее забывать их сквозь года. И каждый раз, когда чувство одиночества прибирает его в свои черные, смолеватые пальцы, рассудок дает слабину, исходя трещинами из вопросов: почему все они достойны нового дня? Почему им всем дано право улыбаться вновь? Почему живы они, но не единственный человек, кой когда-то вился огнем в его груди? Человек, что был его вторым сердцем. Настоящим, живым, бьющимся в унисон искренней теплотой, став ныне лишь безмолвием в извечной тишине, став замогильным холодом, как и он сам. Одни изо дня в день продолжают чертить линию собственной жизни, когда другие в одночасье лишаются такого права и необратимо исчезают в бездне. Чем они лучше нее?

Брюнет тихо выдыхает, чуть размыкая уста. Однотонная чернота его прищуренных глаз все еще неотрывно взирает на зеркалье водной глади где-то внизу, словно то держит внимание к себе через незримую красную нить. Окружение щебечет лишь тихим отголоском, пробираясь в рассудок глуховатым эхом, словно сквозь вату. Но внутренний голос шепчет ему слишком отчетливый, слишком громкий и нужный ответ: «Ничем…». И он всецело признает непреложность этого ответа, готовый, не задумываясь, променять всех этих людей вокруг лишь на нее одну. На то, чтобы вновь воссоединиться с женщиной, коя уже никогда не сможет издать вздох.

Он всегда, сколько помнил свою жизнь «после», стирал былое мироощущение, но на замену ничего не смог подобрать. Он искал истину в свитках с разнообразными техниками, тянулся к ней, швыряя кунаи, пытался дотронуться до нее, закрывая себя эфемерным куском льда, прозябая время в аудитории академии. Среди тех, на кого старался не смотреть.

Он всегда стремился перешить себя на новый лад. Но, распустив старые стежки, нить уже не будет прежней. Ее оконечностью сложно попасть в игольное ушко, однако под рукой нет и не будет нового мотка, как ни старайся его сыскать.

Он каждый день лежит с закрытыми глазами, вслушиваясь в предутреннюю тишину. Вдруг тот самый голос его позовет… Но никто не произносит его имени, потому что мертвые не говорят. И он в ярости тянет из себя очередную нить, до боли закрепляя новый стежок. Пустота его глаз открывается свету, врезаясь ее холодом в белесый потолок, и он снова ждет. Вдруг кто другой его окликнет, из живых, прежде чем войти в комнату и одарить добродушием в улыбке. Но и это — всего лишь давно угасшая греза. Он спрашивает себя: каково это — просто делать вид, что любишь? А после исчезнуть, отпустив ложь, оставшись всего лишь темным очертанием безликой фигуры, мало отличной от многих. Оставшись всего лишь тенью старшего брата.

Когда-то он верил, что ему больше никогда не будет страшно. Ведь он убил все страхи, отрезав их от себя через оборванные связи, чтобы только отыскать тот эфемерный моток с новыми нитями. Но страх налипает на сознание до крайних пор, и лишь здесь их хватка ослабевает, позволяя делать вдох свободнее, без ощущения остроугольного камня в груди. Слабеет, когда его безучастные глаза касаются собственного отражения на воде посреди зеркала чистого неба. Но и это — всего лишь иллюзия, желанная ложь. Ныне необходимая как никогда. Дыхание двух смертей до сих пор ощутимо касается его кожи. Их остекленелые, утратившие блеск жизни глаза следуют за ним с самых лесов, въедаясь в память очередным ожогом, словно насечка на металле, что неизменно лежит перед глазами.

Все инородно, ничто не имеет важности. Ни голоса, ни люди, ни форменный огонь, взлетевший ввысь где-то вдалеке, — он иммунен к проявлениям настоящего. Ему нужна та самая иллюзия, потому что… страх берет верх.

Плавное движение в прыжке, и ветвь пустеет, судорожно раскачиваясь и беспокойно разбрасывая в весомость зелень листвы. Он неслышимо опускается на дощатую твердь скудного речного причала и сближает себя с его кромкой двумя неторопливыми шагами. Речные воды веются непринужденным течением, местами расходясь рябью, прежде чем принять на себя его облик и чистоту неба над ним, а он замирает, словно привороженный, вглядываясь в ее глубины.

Искренность. Ей нет веры. Когда он видит улыбку, снисходительную, удивительную в своей доброте, ему всегда хочется в нее вцепиться. Итачи улыбается точно так же... Никому нет веры. Она тоже так улыбалась, принимая в ответ лишь неподатливый лед. Но она — совсем иное. Она — его ошибка, за кою хочется вцепиться уже в собственное лицо… Нынешняя она.

 Гнев и боль подконтрольны, если уметь их сдерживать. Не лить слезы — особый дар. Чтобы стереть все эмоции, сокрыть их равнодушием, без самокопания не обойтись. В такие моменты он неосознанно ищет, на что можно опереться. И чаще всего находит темную бездну в толще воды у ног. Но тьма по своей природе — тень, чей источник — огонь. В любой темноте можно возжечь огонь, как и во мраке любых воспоминаний могут проступить светлые живые лица. Наруто… слишком живой. Наверное, он никогда не умрет, ведь такие не умирают. Таких не заглатывают чужие и собственные тени. По крайней мере, брюнет хотел бы, чтобы это было именно так. Как не должна впадать в тени и она… Розовый вереск. Розовая вишня. Цветет ли она сейчас? Цветет ли, как того хотела? Цветет ли так, как хотел и он? Вырванный кусок — смогла ли она чем-то его заполнить за эти годы? Или кем-то…?

Осколки старого видения мира чрезмерно режут пальцы, и Саске отбрасывает их в сторону, в самый дальний уголок рассудка, в темноту, в самый глубинный участок внутренних вод. Его пальцы машинально тянутся к груди, зарываясь пальцами в ткань и комкая ее в крепком кулаке. Словно пытаются сжать боль, как два года назад, прежде чем встретить ее последний раз на крыше резиденции.

Уже вечерело. Тень осторожно прирастала к ногам, с опаской выглядывая наружу под свет уличных фонарей. А он «прирос» ногами к месту, отказываясь покидать иллюзию, к которой неизменно тянутся его пустые, охваченные льдом и сожалением глаза. Лазурь неба затухает дневным цветом, плавно переходя в оттенки красного… но с розовыми отливами.