Он не мог позволить себе право на слова. Отвердеть всем телом в должном ему смирении, едва ли преклонить голову, ощутить порыв словесного сквозняка у ушей — единственные присужденные ему прерогативы. Эбеновый силуэт подле был обделен видимым вниманием, лишен его взгляда или же голоса, но всякое из его изречений вопреки находило свои цели — каждая из нот в интонации, заминка, проступившая язвительной ухмылкой на устах, каждый из оттенков манеры, что пробивали собой брешь в отзвуках дальних гвалтов людских столпотворений. Но их смысл, их атрофия, их самообман имели достаточный упор, чтобы ниспадающие локоны цвета темного каштана соприкоснулись с линиями очертившихся скул...

Всякое из слов неизвестного обдавало окрест далеко не весом, но лишь лишним шумом. Звучало голосом, обточенным врожденным упрямством, словно то никогда не знало в себе и доли сомнений, что заставило лавандовый взгляд сокрыть себя за опустившимся веком. Воздух смешивался с суждением, чей остов не имел ничего общего с ясностью — только с незыблемым чувством абсолютной правоты. С самодовольных губ слетала резолюция, постулат, наполненный напрасной уверенностью того, кто в обмане исключительностью собственной крови давно перестал осязать в себе сомнения, а потому — обрек себя на слепоту.

Смазанная тень окрыла его физию легким аспидом в старании утопить в себе все изгибы прежде, чем те могли бы искривиться в отрицании чуждого мировоззрения. Но бесстрастное выражение, едва ли тронутое мягким отливом омерзения, — вся его доля, кою Хьюга мог себе позволить. По плечо высился не человек, но всего лишь механизм, чья работа выверена течением крови множества поколений, чьи изречения имели слишком предсказуемую для его клана догму.

Ответа не последовало, даже когда чернота в фигуре отступила, шаг за шагом смешивая себя с мириадой лиц, спешащих укрыться от наступления скорого дождя. Не из сдержанности, но презрения к каждому звучанию его губ. В них не было сути — лишь напыщенная оправа, тяжелая присущей его имени самоупоенностью. Они, выходцы из родовой обители Учиха, всегда несли в себе подобный порок. Извечно перевирающие ярость с чем-то праведным, вскрик с истинностью, боль с достоинством. Им словно казалось, что каждая из трагедий — благородье их рода, но не яд, что разъедает изнутри. И каждое из их слов сродни стенанию обиды, а подноготная взгляда — мания величия, облеченная формой узора их силы. И всякий раз, когда один из них открывает рот, кажется, будто весь клановый оплот взирает на тебя с обидой, намеренно забывая, что давно уже сам стал причиной своей грезы отлучения. Тем, кто убегает от собственных уязвимостей в надежде воцарить их в орудие. Тем, кто из страха перед собственной ипостасью кричит о слабости и силе.

Человек, чье имя он не знал, — дитя собственной гордыни. Как и все они. Неджи доводилось лицезреть подобных воочию. Не по лицам, но по глазам. По манере держаться собственных слов. По неизменным верованиям в одну простую истину: если тебе хватает сил, чтобы раздавить, значит, правда на твоей стороне. Непоколебимая иллюзия для тех, кто отмечен силой ее различать. Слишком жестокая ирония...

Наконец он выпрямился телом, чтобы сделать шаг ей навстречу. Мягко, неторопливо. Чтобы приблизиться к ней практически вплотную и обрисовать глазами влажную ткань ее одежд, прильнувшую к плечам от веса дождя второй кожей. Монохромный серебрит в очах осторожно скользнул ниже, на ее руки, на утонченные пальцы, вжимающие свои фаланги в ткань, словно та была последней из способов удержать себя за чертой сложившейся реалии вокруг. Плечи — напряжены. Голос — всего лишь тихий шепот, будто затерянный в страхе быть услышанным. И следом его взгляд касается ее глаз, трогает ее недра сквозь пелену, сквозь уплотняющиеся мириады капель, слетающих с небосвода, сквозь блеск в ее зеницах, сквозь чувства, коим нет места на лице или же за грудью. 

Ответ на ее вопрос последовал не сразу. Он лишь опустил взгляд, не вкладывая в этот жест ни йоты покорности, но лишь отчаянную попытку отсечь от себя все лишнее.

— Чтобы быть рядом. Все остальное для меня не имеет значения, госпожа Хината, — ровный голос тронул ее слух, словно в их сердцевине скрывалось нечто обыденное. Но в этих словах пряталось слишком многое для него. Слишком личное. И намеренно тихое, чтобы не быть услышанном кем-то еще...

Он всегда обращался к ней с поклоном, с отрешенностью в голосе, с тем холодом за словами, кои необходимы, чтобы не выдать жар изнутри. Потому что так велит долг. Метка на лбу, пустившая свои метастазы значительно глубже, чем до телесных черт — не всего лишь символ подчинения ведущей ветви, но клятва ставить ее жизнь выше своей. Именно этим клеймом было проще объяснить, почему он здесь. Почему смотрит на нее так, будто мир начинается и заканчивается на изгибе ее силуэта. Но...

Истина не кроется в печати или же в долге... 

Во всем этом мире, полном хладного ветра и застылого камня, разрозненном ничего не значащими для него лицами, важной оставалась лишь она одна. Потому что она его ориентир. Потому что, если она исчезнет, он больше не сможет различить темноту и свет. И он научился молчать, чтобы не разрушить ее. Быть рядом, но не прикасаться. Всего лишь смотреть, но не взывать к ней. Но даже в этом безмолвии она была для него не частью крови, но ее направлением. И искать ее даже просто глазами в толпе — это его фатум. Даже если когда-нибудь она утратит нужду видеть его рядом. Даже если уйдет навсегда. Потому что его «навсегда» — это не бесконечность во времени, но лишь она одна. Он искал бы ее даже без обязательств. Тянулся к ее теплоте даже во времени, где не существует клана, иерархий, крови и обетов. Ведь все, что было в нем, все, что хоть как-то держало его на поверхности, было связано с ней. Потому что только рядом с ней мир воплощался во что-то настоящее...

Человек, когда-то противившийся собственной крови и ее обетам, не знал, когда это стало его личной аксиомой. Быть может, именно тогда, когда впервые он увидел, как она дрожит, но все равно поднимает глаза? Или годами позже, когда принял одну простую истину, что ее слабость — не изъян, но способ сопротивляться. Или одной ночью. Посреди собственной крови на темной древесине... С нестерпимой болью в руке, что прошивает до кости в старании выдавить стон... С теплом ее ладони на своей, с блеском ее глаз, трогающих его блеклый и ничего не выражающий аспид... Быть может, именно тогда, когда твердыня дала трещину, испустив наружу чувство, кое больше никогда не загнать за барьеры.

И, стоя рядом с ней, он мог бы сказать, что просто исполняет нетленный приказ, предназначенный ему по праву рождения. Что ценность ее жизни значительно превышает его собственную, потому что такого веление уклада их рода. Но... он был здесь, потому что иначе не мог. 

Потому что все остальное... 

...не имело для него значения.

Чужой голос отвлек его раньше, чем он смог осознать его смысл. Резкий, монотонный, выверенный, лишенный эмоциональной черты — но слишком различимый посредь шума дождя. Его пальцы едва ли дрогнули, аккомпанируя взгляду, скользнувшему на появившуюся перед ними фигуру с мордой животного на лице, отпечатанного в белоснежном фарфоре. Та категория ветвей деревни, для коих нет ни страха, ни морали, ни долга — лишь чей-то приказ. И они всегда взывали если не гневом, то крайним отвращением. Ведь именно такие, без лица и имен, приходили, когда нужно было стереть грань между собственным выбором и чужим.

Он не произнес ни слова — только повернулся в голове, едва ли, чтобы краем глаз взглянуть на нее. Чтобы уловить оттенок тревоги в ее взгляде, кой еще не успело размыть время.