Дождь струился по улицам Амегакуре, словно небеса прошивали землю серебряными нитями. Капли, тяжёлые и холодные, барабанили по прогнившим кровлям, стекали с карнизов, превращаясь в хрустальные завесы. Воздух гудел от их монотонного шёпота, перемешанного с хлюпаньем воды под ногами. Орочимару ступал беззвучно, его ступни едва касались мокрого камня, будто он был не человек, а призрак, скользящий сквозь пелену ливня. Плащ облегал его стройный стан, впитывая влагу и тяжелея, но его движения оставались змеино-грациозными — будто дождь обтекал его, не смея нарушить хищную гармонию шагов. 

Улицы деревни извивались, как лабиринт, высеченный в толще тьмы. Фонари, редкие и чахлые, мерцали сквозь туман, их дрожащие отблески падали на стены, покрытые плесенью и трещинами. В щелях между камнями шевелились тени: крысы, мокрые и голодные, скреблись кучками у желобов, где вода бурлила, унося обломки гнилых досок и клочья бумаги. Запах стоял густой — сырость вековых камней, прелая солома из развалившихся стогов, кисловатый дымок тлеющих где-то углей. Но сквозь это пробивался иной аромат — горький, металлический, как будто дождь вымывал из почвы память о крови, давно впитавшейся в эту землю.

Орочимару замедлил шаг у перекрёстка, где ветер, закручиваясь воронкой, поднимал с земли рваные плакаты с выцветшими иероглифами. Бумага хлопала, как крылья раненой птицы, цепляясь за его одежду. Он смахнул её пальцем, длинным и бледным, словно выточенным из слоновой кости, и взгляд его скользнул вверх, к фасаду дома с облупленными ставнями. За одним из стёкол, мутных от времени, мелькнуло движение — чей-то глаз, блеснувший испуганным белком, но тут же исчезнувший в глубине. Деревня дышала страхом, как живое существо, чувствуя, что по её венам ползёт яд.

Он свернул в переулок, ужещий, как лезвие бритвы. Стены домов здесь почти смыкались над головой, оставляя лишь полоску неба, затянутого свинцовыми тучами. Под ногами хрустели осколки — битые бутылки, черепки посуды, обломки чего-то, что когда-то было ценным. Лужи, чёрные от грязи, отражали его силуэт, дробили его на сотни искривлённых осколков. Где-то впереди завыла собака — звук, полный тоски и голода, но Орочимару лишь усмехнулся уголком губ. Его рука скользнула по стене, ощущая шершавость камня, поросшего лишайником. Холодная влага сочилась сквозь трещины, стекала по пальцам, но он не отдёрнул ладонь — будто впитывал сам дух этого места, его гнилую душу.

На повороте ветер принёс новый запах — дымок, сладковатый и дурманящий. Орочимару остановился, ноздри тонко задрожали. Где-то рядом тлел опиум, смешанный с ароматом жасмина — парадоксальный коктейль, как сама Амегакуре. Он шагнул к зарешеченному окну подвального этажа, откуда лился тусклый свет. Сквозь щели ставней  мелькнули силуэты: сгорбленные фигуры над трубками, лица, потерянные в дыму, пальцы, судорожно сжимающие стекло. Но он не стал задерживаться. Это было слишком... банально.

Дождь усиливался. Вода стекала по его шее, пряди волн чёрных волос прилипли к вискам, но он не дрогнул. Впереди, за поворотом, показалась каменная арка, поросшая плющом, чьи листья блестели, как изумрудные чешуйки. Под ней — ниша, глубокая, как пещера. Орочимару прижался спиной к стене, слушая, как ливень бьёт по арке, создавая эхо, похожее на бой далёких барабанов. Здесь, в полумраке, его глаза вспыхнули жёлтым светом — на миг, как у кошки, поймавшей отблеск луны. Он вытащил из складок плаща стакан — тот самый, с водой из бара. Лёд давно растаял, но он пригубил влагу, ощущая, как холод проникает в жилы, смешиваясь с адреналином, что всё ещё пел в его крови после драки.

Где-то вдали, за стеной дождя, прокричала сова. Орочимару повернул голову, улавливая звук, и вдруг замер. Напротив, через улицу, в окне второго этажа, горела свеча. Пламя колыхалось за тонкой бумагой сёдзи, отбрасывая тень — чью-то фигуру в кимоно, неподвижную, будто наблюдающую. Он всмотрелся, и тень медленно склонилась в поклоне. Орочимару не ответил на приветствие. Просто прикрыл глаза, позволяя дождю смыть с ресниц каплю, скатившуюся со лба. Когда он вновь открыл их, свеча погасла, а окно стало чёрным провалом в стене.

Он двинулся дальше, оставляя за собой лишь рябь в лужах. Где-то впереди должно быть убежище — может, заброшенный храм с прогнившими татами, может, подвал с запахом сырой земли. Но это не имело значения. Амегакуре была ему родной: здесь, в её гниющем сердце, даже тени становились его  союзниками.