В этой комнате время не идёт — оно гниёт. Медленно и безвольно, словно забытый в темнице пленник. Каменные стены впитали слишком много тайн, чтобы помнить историю каждой жизни в этих стенах. Теперь тут властвует только одно — предельно выверенная точность. А рука об руку с ней царствует и плотная, вязкая тишина, нарушаемая лишь уверенным голосом молодого Якуши.

— Господин Орочимару доверил твоё драгоценное тело мне... — едва слышно прошептал пепельноволосый, словно говоря это самому себе. Шаги Кабуто почти не отдаются эхом, как будто сама комната опасалась нарушить сосредоточенность шиноби, пока тот кроткими шагам подступал к операционной. Плащ мягко колышется за спиной, будто живой, и лишь скальпель в руке сверкает металлическим отблеском. — Поэтому, будь так добр, верно послужить нам в последний раз.

Перед ним лежало бездыханное тело. И вправду, говорил он далеко не с человеком... Верно, не человек. Уже нет. Только оболочка. Лоскут охладевшей плоти, ещё хранящий в себе эхо ценнейших техник, а так же последние капли почти затухшей чакры. Светловолосый не задавался лишними вопросами. Не испытывал сочувствия к "товарищу", который пал в бою за интересы владыки Орочимару. Он уже знает: всё, что нужно его господину — под кожей этого изувеченного трупа.

— Пора начинать. — тонкие пальцы, с аномально выверенной точностью, скользят по грудной клетке трупа. Лезвие скальпеля отражает бледный свет, отдаваясь серебристой вспышкой в стёклах очков. Кабуто слегка склоняется — и лезвие скальпеля, подобно острому перу каллиграфа, врезается в плоть. Медленно и методично, вот только ткань поддаётся не сразу... Она тянется, сопротивляется, как если бы тело всё ещё стремилось сохранить свои тайны от этого мира. Но металл безжалостен, а рука светловолосого "хирурга", похоже, совсем не знает сомнений. Кожа противится, но лопается, и у кромки до безумия наточенного лезвия появляется кровь — густая, вишнёвая, с "привкусом" уже начавшегося разложения. Кожа разъезжается под равно скользящим нажимом, и в свете лампы обнажается багровое нутро под ней — кровь, что уже не течёт, мышцы, что уже не напрягаются, и рёбра, что больше не спрячут затихшее сердце. Но он продолжает методично вскрывать грудную клетку. Осторожно, держа руку под тем же углом, с тем же нажимом, как сотни раз до этого. Рёбра трещат, медленно поддаются, а затем и вовсе раскрываются, медленно расползаясь в стороны. Органы ещё влажные, но уже мёртвые. Он изучает их взглядом, будто читает хронику жизни, но исписанную не словами, а изъянами тканей, повреждениями и ссадинами на внутренностях.

"Печень увеличена, внутренние кровоизлияния. Значит, смерть была не мгновенной. Возможно, парализующий яд?" — он делает пометки в уме, не отвлекаясь ни на миг. Его сознание уже давным-давно превратилось в механизм, в котором нет места жалости, и только расчёт и структура имеют хоть какую-то ценность. Из лотка пепельноволосый берёт другой инструмент — длинную, изогнутую иглу. С её помощью Кабуто осторожно извлекает фрагмент ткани и помещает в стеклянную колбу со специальным раствором. Светловолосому важно зафиксировать след чакры, сделать всё правильно. Она уже почти исчезла, но он чувствует слабый отголосок, вибрацию, как будто кто-то шепчет из глубины этого выпотрошенного тела. И Кабуто не стесняется отвечать "ему".

— Ты был отличной игрушкой господина Орочимару, можешь гордится своей силой. Не будь её, ты бы попал под мой скальпель намного раньше. — его пальцы работали без дрожи, с поразительной уверенностью и знанием дела, словно за плечами столь юного, по меркам медиков, шиноби, была не одна сотня вскрытий. Он менял перчатки, когда кровь становится слишком липкой, но его руки всегда оставались чисты. Явно чище, чем намерения. — О, можешь не отвечать. Не бойся, ты уже сказал больше, чем мог бы при жизни. — губы Кабуто начали медленно ползти вверх. Его улыбка появлялась не из радости и не из удовлетворения, ведь в ней не было ни грамма человечности. Она тянется медленно и опасно, словно трещина по стеклу, расширяясь с каждым мгновением, пока в конце концов не превращается в нечто жутко-неестественное на лице, которое могло принять любой лик и обмануть кого угодно, но не сейчас.