Увесистая дверь тихо скрипнула в гвалт захмелевших голосов и гомон жизней, безнадежно прозябавших в весельи и раздольи, открывая лазурным глазам беспокойные и тусклые виды бара. В воздухе, затхлом и застоявшемся, смешанным со стойким запахом табака, пота и алкогольного перегара, то и дело витали сизые клубы дыма, и оттого низкие нависающие своды заведения, казалось, дышали, то скрываясь в рукотворной завесе, то нехотя выползая из ее недр.

Безмерная усталость и беспокойный сон нещадно кружили голову, одолевая юношу сладкой зевотой и ниспадая всей своей непосильной тяжестью на утомленный взгляд. Изнеможение после внеочередной миссии, лишенной всякого смысла, значимости и повода возвести грохотом в вышину хотя бы одну из самых скромных композиций, ложилось на юное лицо посеревшими кругами под глазами и беспощадно ползало по телу ноющей болью. Драгоценные минуты, кои могли пойти на сотворение очередного предмета искусства, лишь до поры хранящего в своей утробе краски первозданного взрыва, отчаянно требовали раствориться в забытьи заветного сна. Но архитектор хаоса намеренно лишает себя подобной роскоши, поскольку шедевры, ютящиеся в мыслях лишь до поры, требуют своего инфернального воплощения. И по этой причине он следует в свое излюбленное место, где мысль сама падает в ладонь, впоследствии обрастая губительной для всего сущего материей и отрадой для восхищенных глаз созидателя. В местах, где диспозиция полнится угасающими жизнями, влачащими свое жалкое и мимолетное существование за сосудами с горячительным, всегда думалось проще, ведь каждая эта жизнь несет в себе фитиль, кой неизменно вспыхивает искрой, стоит только разгореться конфликту, и заботливо ведет ее к горсти пороха. Искусство — это взрыв, а человеческая эмоция способна рвануть не хуже бомбы.

Дейдара ступает на дощатый пол, переступая порог, и неторопко следует вглубь, морща лицо от запахов, изуверски бьющих в нос. Взгляд его необычных голубых глаз, словно проникающий сквозь окружение, пытаясь вообразить, как все вокруг обретает должную красоту и смысл в одном оглушительном всполохе взрыва, бегло скользит по сторонам, прежде чем невольно выхватить из местного антуража приверженца совсем иного вида искусства. Его белокурые брови несколько вздрагивают ко лбу в искреннем удивлении, и он останавливается почти что у самой двери. Фанатичный кукловод среди безликих марионеток, лишенных нитей и состоящих не из дерева, но плоти и крови — картина более чем неестественная. А мысль, что кто-то вроде Сасори коротает время среди проходимцев в разваливающейся на глазах лачуге, заметно размывается самодовольной ухмылкой на губах.

— Господин кукол Сасори, — он чуть ли не выплевывает имя давнего товарища с явной усмешкой, — Кто бы мог подумать, что вас, человека, который принимает за искусство вечную красоту, можно встретить в этой зачуханной, разваливающейся на глазах дыре, гм.

Горсть песчинок ко времени осыпается с потолка на плечо его бежевой накидки, и Дейдара раздраженно смахивает ту с себя, несколько раз скользнув ладонью по ткани.